Автохтоны. Мария Галина

в конце концов сожрал вас обоих, маленький бы не тронул.

      Шпет топтался у него за спиной.

      – Вы по-польски читаете? Там большей частью по-польски.

      Он осторожно перелистывал страницы, полупрозрачные прослойки пахли пылью и почему-то пудрой. Программки, фотографии-сепия, желтые хрупкие газетные вырезки. Когда он отвернул очередной папиросный слой, под ним обнаружилась бледная высохшая фиалка. Наверное, фиалка.

      – Я был в архиве сегодня, – сказал он Шпету. – Смотрел подшивки газет за двадцать второй. И никто ничего. Хотя, казалось бы, такой, как теперь говорят, новостной повод! Такая находка для репортеров! Ведь на премьеру пригласили весь цвет города.

      – Сенсация? – Шпет моргнул. – Оргия? Не может быть! Об этом бы кричали все газеты! Все! Вы себе не представляете, какие были тогда репортеры! Такие прощелыги!

      Господи, откуда Шпет выкопал это слово?

      – Уж они бы не упустили! Вы все-таки ошибаетесь. Или великий Претор ошибается. Великим, знаете, тоже… Но чтобы у нас! Такое… хм, такое! Об этом театре я знаю все.

      Все ты врешь, подумал он, а вслух сказал:

      – А что, если цензура не пропустила? Все-таки оскорбление общественных нравов. Ну и кто-то из важных персон, из тех, кто был на премьере, мог заткнуть рты… этим прощелыгам.

      – Писаки! – С великолепной презрительной интонацией произнес Шпет. – Щелкоперы!

      – Именно! Щелкоперы. И прощелыги. Так или иначе – ничего. Дальнейшее – молчание, как говорится. Ну, а потом… Потом всем стало не до светской хроники. О! Вот она.

      Шпет, вытянув шею, выглядывал у него из-за плеча.

      – Постановщик мизансцен и балетмейстер – Густав Претор.

      – Боже мой, – сказал Шпет дрожащим возвышенным голосом. – Боже мой! Но позвольте!

      Он протянул альбом Шпету – на обеих ладонях, как дар. Шпет благоговейно принял. Это было красиво.

      – У вас потрясающее собрание, сударь мой. Просто потрясающее. Мне повезло, что меня направили к вам.

      Пожелтевшая программка была украшена виньетками, преобладали орхидеи роскошно-фаллических и роскошно-вагинальных форм. Имелись также маски комедии и трагедии в римском духе, но с двойными дырчатыми носами, какие обычно рисуют у черепов. Декаданс, такой декаданс.

      – Я сфотографирую, разрешите?

      – Наверное, – неуверенно сказал Шпет.

      Шпет, похоже, боялся, что уплывет сенсация и он, Шпет, опять останется один на один с пыльными плюшевыми альбомами и высохшими цветами. Безуханными, да. Безуханными.

      – Вот этим? – Шпет удивился. – Теперь этим фотографируют?

      – Иногда. Любители, вроде меня. Вы позволите мне сослаться на вас? На ваше собрание?

      Шпет чуть заметно расслабился.

      – Претор пишет, – фотографируя, он продолжал говорить, в основном с целью успокоить Шпета равномерно льющейся речью, – что в самой фамилии его постановщики усмотрели Знак. С большой буквы. Сюжет, видите ли, из римской истории, и постановщик – Претор. И, поскольку серьезного гонорара они предложить не могли, они на