Автохтоны. Мария Галина

профили нежных заказчиц… Странное, почти забытое искусство. Ножницами – раз-раз!..

      Свет колол глазные яблоки. Он моргнул.

      – Вы ко мне?

      Голос тихий, почти детский. У нее же должен быть сильный, глубокий голос! Сопрано. Возможно, меццо-сопрано. Свет выгрыз ее фигуру с краев, было видно только, что росту она невысокого.

      – Я хотел бы поговорить с госпожой Валевской. Яниной Валевской.

      Он уже знал, что вторая половина фамилии сама собой, нечувствительным образом отвалилась.

      – Да? – тот же тоненький голос.

      Выход свой она обставила красиво. Хорошая актриса не перестает играть даже у себя дома. Наверняка истеричка. Все они – истерички.

      – Разрешите подняться?

      Она не ответила. Боится незнакомых людей? Зачем тогда открыла? Нет-нет, это мизансцена: он – внизу, в полумраке, она – наверху, на свету, напряженное молчание, чуть слышный скрип половиц. В старом доме всегда есть такие крохотные звуковые призраки, печальное мессмерическое эхо, шепоты и шорохи, оставшиеся от прежних жильцов.

      – Да, – сказала она наконец, – да, конечно.

      По мере того, как он поднимался по ступеням, она отступала. И наконец темный вощеный паркет между ними лег, словно озеро, в нем плавали пятна света от старинной бронзовой люстры.

      – Да? – повторила, на сей раз с аккуратно дозированной вопросительной интонацией. Голосом она владела превосходно.

      Негатив сменился позитивом – на фоне темного окна она казалась очень белой, не просто белой – серебристой, как рыбка уклейка, – и такой же гладкой. А волосы так и остались очень черными, смоляными. Каре, а-ля двадцатые. «Бродячая собака», длинный мундшук, кокаин, вьюга…

      – Я слышал, как вы пели Иоланту, – сказал он, чтобы что-то сказать, – на репетиции…

      – Да, – согласилась она.

      Он глубоко вдохнул и сделал еще несколько шагов. Она стояла, упершись в подоконник, и, чтобы не спугнуть ее, он опять остановился, на сей раз посреди комнаты.

      – Я, наверное, должен представиться. – Он перенес вес с одной ноги на другую и вздохнул. – Понимаете, я занимаюсь изысканиями… некоторым образом…

      – Знаю, – сказала она спокойно, – мне Шпет сказал. Что вы обязательно придете.

      Ну да, конечно, они ведь тут все друг друга знают…

      Шпет и Воробкевич говорили сами, ему оставалось только поддакивать, а эта превращала молчание в напряженную захватывающую драму. «Карл Бехштейн» у стены, потертое кожаное кресло, на гнутой спинке венского стула кружевной черный лифчик… Интересно, лифчик тоже часть экспозиции? Или она просто забыла его убрать?

      – Этот портрет… той Валевской?

      – Да, – сказала она и опять замолчала.

      – А… кто писал?

      – Эрдели. Это оригинал. Там, внизу, – копия.

      Судя по этому бюстгальтеру, не такая уж и маленькая у нее грудь. Черт, не о том думаю.

      – На самом деле там, внизу, все подделка. Ну, почти все. Знаете, как