Тень Роксоланы. Севги Адывар

может быть околдован?

      – Ты права, нежная моя, мой огонь, моя прохлада, моя сладость, мое горе и радость, – отозвался султан. – Это в самом деле неуважение. Оскорбление тебя – это оскорбление и меня, ведь мы с тобой – неразрывное целое.

      Хюррем улыбнулась, и Сулейман улыбнулся в ответ. Его любимая больше не была опечалена, а что еще нужно для счастья?

      С утра базары заполнились соглядатаями. Они покупали и продавали, болтали с торговыми людьми и посетителями рынков, пили шербет и ели лукум, заходили в дома, любовались танцующими красавицами, усаживали их себе на колени, кормили сладостями из рук, и все спрашивали, спрашивали, спрашивали… В самом ли деле Хюррем Хатун ведьма? Действительно ли она очаровала повелителя мира? А кто видел ее на кладбище с гулями? Некоторые отдавали акче повелителя продажным женщинам, разделяли с ними чашу вина и ложе, и посреди любовных утех продолжали опасные расспросы. Но толку от этого было мало. Каждый слишком ценил свою голову, чтобы сказать незнакомцу что-либо крамольное, пусть даже этот чужак сладко улыбался и платил за съеденное и выпитое, не жалея серебряных монет. Такая щедрость представлялась особенно подозрительной, и чем больше серебра сыпалось из карманов соглядатаев, тем молчаливее становились люди вокруг.

      Но были и невоздержанные на язык, отчаявшиеся в своей жизни, неудачники, забывшие о счастье. Эти с удовольствием поддерживали любую беседу, лишь бы их чаши и тарелки не пустели.

      Неважно, что за жирный плов или сладкую пахлаву можно было поплатиться жизнью – разве же это жизнь, когда каждый день наполнен тяжким трудом, а каждая ночь является лишь краткой передышкой перед новыми мучениями…

      – Эй, Серкан-эфенди, что ж ты не пьешь? – Мустафа, хозяин небольшой фермы в дне езды от Стамбула, подтолкнул локтем сотрапезника. С этим эфенди он познакомился только утром, когда привез на рынок товар – свежие овощи и фрукты. Акче, вырученные за продукты фермы, приятно оттягивали пояс и веселили душу. Сам бы Мустафа ни за что не пошел бы в дом, где наливают вино и пляшут продажные женщины, пожалел бы денег, ведь каждая монетка доставалась тяжким трудом. Но новый знакомый потащил чуть не силой, обещая заплатить за все, и Мустафа не удержался. К тому же эфенди был не стар, казался зажиточным – вон как лихо разбрасывал серебро, говорил, что у него есть собственный дом, но нет семьи, и фермер уже прикидывал – не сосватать ли старшую дочь, которая уже ночи напролет плакала, вымаливая у Аллаха жениха.

      – Да пью я, пью! – отозвался Серкан. Он поднял чашу, чуть не расплескав тягучее густо-вишневое вино, сладко пахнущее грехом и осенними садами. – Ты лучше посмотри, какие красавицы тут! – указал на танцующих меж посетителями кабака женщин, встряхивающих тяжелыми бедрами, поводящих плечами.

      Женщины и впрямь были хороши – Серкан умел выбирать заведения с красавицами. Он никогда не переступал порог портовых кабаков, а если по долгу службы и приходилось заходить в такие заведения, то старался там не есть и не пить, а тем более – не прикасаться к тамошним женщинам. Всем ведь известно, что моряки