Жестокий век. Исай Калашников

заплыли, в голове беспрестанно звенело, и звон давил на виски.

      На берегу его, кое-как связанного Тэмуджином, подобрали нукеры и поволокли к Таргутай-Кирилтуху. Тайчу-Кури лежал мешком, словно был без сознания, и покорно ждал решения своей участи.

      Таргутай-Кирилтух осмотрел колодку.

      – Один ее снять не мог. Кто помог?

      – Кузнец Джарчиудай. Я так думаю, – сказал Аучу-багатур.

      – Думаю, – ворчливо передразнил его Таргутай-Кирилтух. – Раньше надо было думать. Пошли за кузнецом. А сам ищи Тэмуджина. – Пнул ногой Тайчу-Кури. – Ты, вшивый харачу, как посмел упустить его?

      Тайчу-Кури замычал, крепче зажмурил глаза.

      – Тэмуджин, кажется, бил его. Видите, какой он… – посочувствовал кто-то Тайчу-Кури.

      – Притворяется, – сказал Аучу-багатур. – Они сговорились. Я это давно понял.

      – Мы сейчас узнаем, притворяется или нет.

      В то же время резкий удар плети ожег спину Тайчу-Кури, из горла само по себе вылетело:

      – Ай!

      Дернулся всем телом, рванул связанные руки. Нукеры, гости засмеялись. С него сняли веревку, поставили на ноги. Увидев гневное лицо Таргутай-Кирилтуха, он попятился, быстро заговорил:

      – Он меня чуть не убил… Шишка на голове… Ой, больно…

      – Дайте ему! – приказал Таргутай-Кирилтух.

      Нукеры били его плетями, кулаками, пинали. Валяясь на земле и корчась от боли, он орал изо всех сил. Понемногу тело перестало чувствовать, и удары воспринимал как безвредные толчки. А потом и совсем ничего не чувствовал.

      Очнулся, когда на берегу уже никого не было. Садилось солнце. Сырой, прохладный воздух тек от реки. Звенели комары. Пролетела стрекоза, сверкнув прозрачными крыльями. Белая трясогузка села у погасшего огня, покачивая длинным тонким хвостиком, побежала по земле, деловито цвикая. Тайчу-Кури заплакал – от боли, от обиды, от радости, что остался жив, что видит теплую синеву неба.

      В сумерках за ним пришла мать. Опираясь на ее плечо, он еле дотащился до юрты. Тело было словно чужое, уже позднее пришла боль. Но он не стонал, не жаловался. Мать и без его стонов вся почернела от горя. Два раза приходил Сорган-Шира. Он был испуган, от страха редкие волосы на лысеющей голове стояли торчком, наклонялся к уху, шептал:

      – Молчи. Никому ни слова не говори. Джарчиудая они тоже били. Но он ничего не сказал. Он крепкий, как железо.

      – Я тоже крепкий и буду молчать. Ты не бойся.

      – Поправляйся. Пусть твоя мать приходит ко мне, я буду давать ей кумыс и хурут.

      – Спасибо. А что слышно о Тэмуджине?

      – Ничего. Ушел. Его ищут. Будет умным – не найдут: степь велика. Натерпелись мы из-за него. Но забудем об этом. Выздоравливай. Пей больше кумыса. Кумыс – напиток добрый.

      Тайчу-Кури снова потянулся к чашке, выпил ее до дна. В открытую дверь юрты видна была степь. Под жарким солнцем увядала трава, нагретый воздух морщила мелкая рябь, неумолчно скрипели кузнечики. Он задремал. Сквозь дрему услышал в юрте шаги.

      – Ты, мама?

      – Нет! Это я.

      У постели стояла Каймиш. В