В ожидании полета. Евгений Сидоров

тебя, и мы словно заглядываем за кулисы некоего представления, которое мы смотрели, но знать слишком много о нем были не должны. Ворона вылетела из кустов. Как-каррона. Не испытав, не понимаешь. Складирование опыта как разноцветье на подоконнике. И сей цветок, печальный, облетевший… Цвета и лица смешиваются, – Я ничего не понимаю, как так вышло? – Все походит на причудливую, глупую шутку. Шутку зримого – ведь губы его двигались! И он сказал… Шутка слышимого – ведь губы его модулировались в звуки. Да, там, после голосов – в четыре руки взятый аккорд, а затем ультразвук. Я читал новости сегодня…о! Когда один человек совершает нечто, потом передумывает, но оказывается, что уже слишком поздно что-то изменить. Листья, пребывающие зелеными, листья, пребывающие желтыми, а что между ними? Неразличимая вариация экспрессивной палитры. Мои мысли скакали вперед-назад, туда-сюда. Я пытался сконцентрироваться, но не мог. Вселенская скорбь и праздник козла. Бубенчик на шее. И когда ты умираешь… его не снимают. Когда сумма наших грехов становится невыносимой, мы выбираем кого-то и делаем из него козла отпущения. Я нелогичен в скорби своей. А скорбь моя нелогична в этом насмешливом жонглирование, цель которого потешить себя. Праздник траура? Язык антиподов? О, да – это я крадущийся по жизни и крадущий для смерти. С иронической ноткой. Ах, да – тот несчастный козлик. В прямом смысле слова, я имею ввиду. Мы верим, что жертвенное животное заберет на себя все дерьмо, что мы сумели натворить.

      – Тук-тук-тук, сказал кузнечик. Пук-пук-пук, сказал говнюк, – продекламировал я. Что это? И в такой момент. Мне так их жаль. Это так печально. Словно читаешь историю убийства дочери Сеяна. Умирающие и теряющие девство свое. Одновременно бессмысленно и ужасно до тошноты. И потом приходит грусть. Кто-то уходит, кто-то остается стоять в одиночестве. И черные полотна. Раньше ткань крепили на зеркала. Я шел по склону вниз. Ничего особенного. Всего-лишь пытаюсь добраться до остановки автобуса, что идет до моего дома без пересадки. Но это…как же так? Может я мог как-то помочь, что-то изменить. Почему он хранил свои мысли в себе? Потому что мысли рождаются вместе с выходом воздуха из ротовой полости? А все что внутри это песня, которую напевает себе всякий кретин? Или все наоборот? Я мог его отговорить, мог повлиять и тогда этого бы не было. Как легко мы прыгаем от одной позиции к другой. Не в том смысле, когда говорят: «Встань на колени, дорогая». А что-то более существенное. Что-то определяющее. Я задумался еще глубже. Глубже? Я это сказал сам себе? Это так чертовски печально. Еще полгода назад, тогда в марте, когда я, как дурак, пытался сохранить отношения с Леной…Боже зачем мне это было нужно? Ну да, так трудно не иметь перед собой объект влюбленности, даже самой легкой, настолько легкой, что ее фактически и нет. Объект. Но объект лишь потому, что по ту сторону такой же субъект. И дело совсем не в фрикциях, а в голосе, что говорит тебе – «да, ты, да». Какие стройные ножки, у той девы рыжевласой с первого курса. И, конечно, конечно же, Яна. Так, о чем я? Так вот – в марте мы ходили в бар – я и она и они – Николай и Марина. И все казалось таким милым,