Поезд на Ленинград. Юлия Ли

одинаковые, крохотные ящики, грубо сколоченные, в которых едва хватает места, чтобы двигаться, – почти гробы! – нет желания ни стараться, ни делать что-то и вообще – жить. Лида очень хотела стараться для других и чтобы кто-то старался для нее. И только в этом видела выход из голодной ямы, из всеобщей нужды. И пусть бы при этом люди оставались немного корыстными, слегка порочными, чуточку слабыми, тогда бы находился тот, кто спешил эти слабости удовлетворить. Ну что преступного в том, что страстно хочется воздушных булочек на завтрак, а устриц и бокала сладкого итальянского вина к ужину хоть в месяц раз! Когда имеется спрос, появляется и предложение. Тогда есть и работа – по охоте, а не по принуждению! Как там было в басне о пчелах Мандевиля: «…такой был здесь гражданский строй, что благо нес изъян любой, дружила нравственность с пороком; тут и преступница-пчела для пользы общества жила».

      Но всё как-то так закрутилось, что все теперь старались не для блага друг друга, а только для партии – для этого эфемерного чудовища, которое, как тот Минотавр, все время требовал от Крита новых и новых подаяний в виде человеческих жизней. На ее глазах многие исчезали куда-то, объявленные врагами народа. Иные уезжали за границу, оставались только совершеннейшие пустоголовы, которых легко было держать в марионетках. Человеку мыслящему в рядах нынешнего гражданского строя как будто не оставалось места. Любое инакомыслие или даже просто способность рассуждать воспринималась как угроза. А ведь Лиду с детства учили думать, взвешивать умом… Да, в конце-то концов, и в былые времена хватало бомбистов, недовольных и несогласных, но раньше такому человеку требовалось долго и упорно доказывать свое несогласие, прежде чем его водворяли на каторгу или за решетку. Ныне все случалось почти по щелчку пальцев и порой за ни за что.

      На глазах Лиды врагами революции были объявлены три ее подруги – все по происхождению дворянки. И зловещему Минотавру выслать их из страны не помешало горячее желание девушек носить красные цвета и работать на заводе до потери пульса. На ее глазах – в год, когда еще она жила в Петрограде, – посадили на пароход, отбывавший в глухую неизвестность, нескольких ей знакомых учителей – им не позволили взять с собой ничего, кроме сменного белья. Людей сшибали, как шашки с доски, – щелчками, бездушно. А были и совершенно смехотворные причины – студента выгнали из института за то, что тот выругался, когда на его голову упал портрет Ленина…

      Лида не могла отделаться от мысли, что она спит и видит кошмарный сон, что портрет не Ленина, а Торквемады, а живут они на самом деле в эпоху священной инквизиции или того хуже – во времена кровавого римского диктатора Суллы. Страшно делалось от мысли, что человека легко можно объявить врагом пролетариата за такую пустяковину, как вырвавшееся бранное слово в сторону кого-то из вождей. Нужно было найти того Тесея, который спас бы мир от прожорливого гада!

      Таким Тесеем Лиде виделся сначала Рыков. Он так отважно отстаивал на съездах новую экономическую