Есть в памяти моей весна. Виолетта Валерьевна Ларикова-Захарова

олуголые. И стоят так – достаточно долго. В дождях, порывистых ветрах и грязной жиже, вперемешку с тающим дырявым рыхлым снегом. И смотреть на них грустно. Так и хочется укрыть и спрятать от непогоды.

      И длится такая «весна» долго, и как-то, вдруг, внезапно мелькнёт пятками и высокими температурами, скакнув, скорее, в лето. И , как таковую, ее совершенно и не видел , будто, никто никогда.

      Привыкнув к таким выходкам, мне и кажется, будто весну я никогда, совершенно, и не жаловала.

      Но есть, есть в памяти абсолютно другие вёсны, что остались далеко-далеко. И каждая весна была долгожданной и чудесной. И такая весна улыбчиво махала руками, идя навстречу, уже в считавшемся зимним феврале.

      Я любила её.

      Ту, в которой фетром розовым набухают округлые почки урюка, а ветки облепляют нежные, бело-пудровые соцветия будущих сладких плодов, добросердечно раскрывая свой щедрый аромат налетевшим трудягам пчелам… Где отзвуки несвоевременного самума проносятся песчанным ветром и быстрым обильным ливнем, топающим по теплой живой земле, расплёскивая запахи весенне-влажного чернозёма…

      Где длинные пирамидальные тополя машут своими верхушками суетливым желторотым майнам, галдящим веселыми черными стаями в свежей зелени весенней листвы… Где из ростков пшеницы варят сладкий сумаляк и день сияет солнечным мартовским равноденствием, с лучами льется и тепло, и праздник… Где я ношу косички… Где мне одиннадцать лет…

      Где Ташкент еще улыбчивый и, будто, тоже молодой, разноязычный и такой говорливый, как Сергелийский или Алайский базары… Как шустрые воды холодной речки Кара-Сув…

      Лишь ту весну – я любила и люблю сегодня.

      Той весной – небо голубое и низкое, вечерами раскаты грома и ливневые краткие грозы где-то у горизонта. Где-то далеко, за городом, а к ночи – долетают до спящих домов, стучат по ставнями тёмных окон, шелестят лепестками да листьями в пышной изгороди мелких вьющихся, сплетающихся роз у дороги, бьют по старому платану, по листьям его кленовым, по изгибам виноградника у подъезда соседского.

      Концерт ударных потихонечку стихает, уходит куда-то в Ак-Таш, прямо в горы, аккурат к утру.

      В пять – гортанно запоют молитвы минореты.

      Летучие мыши спрячутся, вновь, до вечерних сумерек, от встающих ярко и быстро лучиков зари.

      Кое-где начнут открывать окна – впустить утреннюю прохладу и воркование горлиц.

      А около восьми – невольно впустят ещё и зазывные клики вышедших на работу молочниц с большущими бидонами свежего молока о каждую руку «Кислый, пресный малаа-коо!.. Кому киислый, преесный!»

      Помню, я не раз направлялась мамой к очередной нарушительнице утренней тишины, снабжалась литровой пустой банкой в руки, – для пресного молока, и банкнотой в «50сум», и – шла.

      Главное было успеть поймать опу с бидонами в своём дворе.

      Можно было, конечно, дождаться следующую, но сами понимаете, нужно же ценить время.

      К тому же выходной весенний на то и выходной, – следующим под окна, после знаменитых молочниц, выезжал на телеге, запряженной осликом, коих мне всегда было очень жаль, некий «пош-арава».

      По памяти моей – это был, всегда, какой-нибудь неказистый мужичонка, дехканин на вид, который в телеге своей деревянной вёз стеклянные пустые бутылки, что выносила ему, выбегающая на его зазывные крики детвора, а он – бутыли забирал, взамен предлагая выбрать подарки – леденцы на палочке, в форме петуха, красной звезды или же мелкую совсем денежную купюру, например в «3 сума».