Адмирал Хорнблауэр. Последняя встреча. Сесил Скотт Форестер

дождевик для ейной милости.

      Дождевик надели Барбаре на плечи, и он прикрыл ее до пят, как колпачок – свечу. Ветер упорно рвал шляпу с ее головы; Барбара одним движением сдернула убор и спрятала под дождевик. Свежий ветер тут же растрепал ее волосы; она со смехом тряхнула головой и распустила всю гриву по ветру. Щеки ее раскраснелись, глаза сверкали, как в тот памятный день на «Лидии», у мыса Горн. Хорнблауэру захотелось ее поцеловать.

      – Отдать швартовы! Пошел фалы! – закричал шкипер, перебегая на корму и привычно прижимая боком румпель.

      Матросы налегли на тали, грот пополз вверх, и люгер кормой вперед двинулся от причала.

      – Пошевеливайся со шкотом, Джо-о-ордж!

      Шкипер переложил румпель, люгер замер, развернулся и устремился вперед, послушно, словно конь под умелым седоком. Только отошли от пристани, загораживавшей ветер, люгер накренился, но шкипер положил руль к ветру, а «Джо-о-ордж» выбрал шкот, так что парус стал прямым, как доска. Теперь люгер несся в самый крутой бейдевинд – жутковато для всякого, кто не знаком с этими суденышками, – навстречу свистящему ветру. Из-под правой скулы взметались брызги. Даже здесь, в закрытых водах, волнение было сильное; люгер вздрагивал на каждой волне, пробегавшей от правой скулы к левой раковине, и переваливался сперва с боку на бок, потом с носа на корму.

      Хорнблауэр вдруг понял, что ему давно пора бы почувствовать тошноту. До сих пор его укачивало в начале всякого плавания, и скачки маленького люгера уж точно должны были его доконать. Однако он не ощущал и намека на морскую болезнь. С крайним изумлением Хорнблауэр видел, как горизонт встает над носом суденышка и ухает вниз, – а желудку хоть бы хны. Он меньше удивлялся, что уверенно стоит на палубе: все-таки после двадцати лет в море привычка держать равновесие так легко не пропадает. Он утрачивал ее, когда голова кружилась от морской болезни, а эта напасть, похоже, обошла его стороной. Обычно он выходил в море, измотанный сборами и поисками матросов, ошалевший от волнений и недостатка сна, усталый до дурноты еще на берегу. Как коммодор, он избавлен от всех этих тревог: Адмиралтейство, Министерство иностранных дел и казначейство завалили его приказами и советами, однако приказы и ответственность – пустяк в сравнении с мелочными хлопотами капитана: набором команды и умасливанием портового начальства. Он чувствовал себя вполне беспечно.

      Барбара крепко сжимала поручень; она подняла на мужа лицо, и он понял, что ей немного не по себе – она мучается сомнениями, если не хуже. Хорнблауэру стало забавно, он даже загордился: приятно выйти в море и знать, что тебя не укачивает, еще приятнее в чем-то превзойти безупречную Барбару. Он готов был уже поддразнить ее, щегольнуть собственной неуязвимостью, когда разум и любовь к жене спасли его от такого недостойного поступка. Она бы обиделась; он явственно помнил, как в приступе морской болезни злился на весь свет. Хорнблауэр поспешил ей на выручку.

      – Ты счастливица, дорогая, морская болезнь тебя не берет, – сказал он. – Качает сильно,