Вальпургиева ночь. Густав Майринк

не слыша последних слов, он поспешил со своей скрипкой к пролому в стене и по неровным каменным ступеням взлетел на деревянные мостки у входа в верхний ярус башни. Студент попал в полукруглое помещение с узким окном, напоминавшим расширенную в метровой толще стены бойницу, оно выходило на юг, и был виден собор, паривший над Градом.

      Для отдыха посетителей, ежедневно поднимавшихся в башню, здесь была расставлена кое-какая мебель: грубо сколоченные стулья, стол с графином воды и старый, потертый диван. В полумраке вся эта рухлядь казалась приросшей к стенам и полу. Маленькая железная дверь с распятием вела в камеру, куда два столетия назад была заточена графиня Ламбуа, прабабка Поликсены. Покойница отравила своего мужа и, прежде чем умереть в полном умопомрачении, вскрыла себе вены и кровью нарисовала на стене портрет убиенного. А еще дальше находился каменный мешок в шесть квадратных футов, с глухими стенами – один из узников куском железа выдолбил в кладке углубление, в котором мог поместиться человек. Тридцать лет он вгрызался в стену и, если бы сумел продвинуться еще на пядь, – доскребся бы до воли, чтобы рухнуть в Олений ров.

      Но его попытку успели-таки пресечь, и он был обречен на голодную смерть в каменном чреве башни.

      Оттокар метался между стен, присаживался на камни оконной ниши и снова вскакивал. Временами он был уверен: Поликсена непременно придет, а через минуту ему казалось, что он больше никогда ее не увидит. И одно страшное ожидание сменялось другим, еще более страшным.

      Надежда была неотделима от ужаса.

      Каждую ночь он отходил ко сну с образом Поликсены в своем сердце, и этот образ властвовал над ним и во сне, и наяву. Он видел ее, когда играл на скрипке, мысленно разговаривал с ней, оставаясь один. Он строил для нее самые фантастические воздушные замки. Но что же его ждет?.. «Жизнь – темница с глухими стенами», – повторял он в безграничном отчаянии, на какое способно лишь юношеское сердце.

      Даже мысль о том, что он когда-нибудь сможет вновь заиграть на своей скрипке, казалась ему невероятнее самой смелой фантазии… И хотя тихий голос, вещавший где-то в груди, уверял его: все будет иначе, совсем не так, как он думает, Оттокар был глух к нему, не хотел слышать никаких утешений.

      Боль бывает порой столь сильной и неукротимой, что не желает поддаваться никаким целительным средствам, и всякий ободряющий возглас, даже если он исходит из глубины человеческого естества, лишь сильнее разжигает ее…

      В сгущавшейся тьме под сводами и без того мрачной башни с каждой минутой нарастала тревога, которая становилась для Оттокара мукой мученической.

      Он вздрагивал при каждом шорохе, доносившемся снаружи, сердце замирало при мысли, что это звуки шагов Поликсены. Он считал секунды, еще мгновение – и она войдет в дверь. Но всякий раз Оттокар ошибался и, вообразив, как она, не дойдя до порога, повернула назад, испытывал страшное отчаяние уже другого рода.

      Он познакомился с ней несколько месяцев назад, их первую встречу Оттокар вспоминал как сказку, ставшую былью. А двумя годами раньше ему явился ее образ, когда он увидел портрет дамы эпохи рококо: палево-пепельные волосы, узкий овал лица, жестоко-сладострастный