Операция «Булгаков». Михаил Ишков

Христова и второй от начала революции.

      Зима, январь.

      Обмерший от холода и страха Киев. В городе орудует Петлюра.

      Сечевики привезли меня в штаб первого конного полка и буквально впихнули в комнату.

      – Пан полковник, – негромко доложил один из них, – ликаря доставили.

      Дверь, обитая гобеленом с пастушками, неслышно распахнулась, и в комнату вбежал человек.

      Он был малого роста, в великолепной шинели и сапогах со шпорами. Шинель туго перетянута кавказским пояском с серебряными бляшками, на бедре в блеске электричества горела огоньками кавказская же шашка. На голове барашковая шапочка с малиновым верхом, перекрещенным золотистым галуном.

      – Жид? – вдруг сухо и хрипло выкрикнул он.

      – Не-е, не жид, – ответил доставивший меня кавалерист.

      Тогда человек подскочил ко мне и заглянул в глаза.

      – Вы не жид, – заговорил он с сильным украинским акцентом на неправильной смеси русских и украинских слов, – но вы не лучше жида. И як бой кончится, я отдам вас под военный суд. Будете расстреляны за саботаж. От него не отходить! – приказал он кавалеристу. – И дать ликарю коня. Сейчас выступаем».

      «…Помню, большевики мерно, в растяжку долбили по окраинам города из артиллерийских орудий, и этот гул, словно тиканье исполинских, а может, вселенских часов, до сих пор преследует меня.

      Заполночь полк добрался до Слободки. Здесь сечевики должны был охранять мост через Днепр.

      Меня поместили в белую оштукатуренную комнату. На деревянном столе стоял фонарь, лежала краюха хлеба и развороченная медицинская сумка. В черной железной печушке плясал багровый огонь, так что вскоре я согрелся.

      Канонада к тому времени стихла и, если большевики отступили, обещанная расправа, называемая судом, становилась суровой реальностью, тем более что снизу, из подвала, то и дело доносились крики, а то вдруг визг или вой. Наверное, там кого-то избивали.

      Ко мне входили кавалеристы, и я их лечил. Большей частью это были обмороженные. Они снимали сапоги, разматывали портянки, корчились у огня. В комнате стоял кислый запах пота, махорки, йода.

      Изредка я оставался один. Тогда приоткрывал дверь, и в прогале видел лестницу, освещенную оплывшей стеариновой свечой, лица, винтовки. Дом был набит людьми, бежать было трудно.

      Внизу кто-то жутко завыл.

      – За что вы их? – спросил я одного из петлюровцев, который, дрожа, протягивал руки к огню. Его босая нога стояла на табурете, и я белой мазью покрывал изъеденную язву у посиневшего большого пальца.

      Он ответил:

      – Организация попалась. Коммунисты и жиды. Полковник допрашивает.

      Потом, помнится, я задремал сидя за столом. Разбудил меня толчок в плечо.

      – Пан полковник требует.

      Я поднялся, под насупленным взором конвоира размотал башлык и пошел вслед за кавалеристом. Мы спустились по лестнице в нижний этаж, и я вошел в белую комнату. Тут, в свете фонаря, я увидал Лещенко.

      Он был обнажен до пояса и ежился на табурете, прижимая к груди окровавленную марлю. Возле