Дом у кладбища. Джозеф Шеридан Ле Фаню

поделился замечательным рецептом – блюдо называлось «ошарашенный ткач». «Ткач» оказался рыбой, а «ошарашить» значило вынуть его изо льда и погрузить прямо в кипяток; от дальнейших подробностей рецепта старый генерал так смеялся, что щеки его оросились слезами. А Мервин и Дейнджерфилд, ошарашенные не меньше «ткача», не без любопытства разглядывали молодого воина, обладателя столь замечательных познаний.

      Кларет, как и все прочие вина из генеральского погреба, способен был удовлетворить самый взыскательный вкус, о чем Дейнджерфилд убежденно и заявил в краткой похвальной речи, а затем, к восторгу хозяина, безошибочно угадал год розлива. Таким образом, генерал убедился, что мнение лорда Каслмэлларда, называвшего Дейнджерфилда человеком удивительным, недалеко от истины.

      Один лишь доктор Стерк потягивал кларет в молчании, нередко бросая на сидевшего напротив Дейнджерфилда задумчивые взгляды; когда к нему обращались, он словно пробуждался от сна и вскоре замолкал вновь. Это было странно – ведь Стерк намеревался дать Дейнджерфилду несколько советов касательно имений лорда Каслмэлларда и попутно намекнуть, что Наттер ведет дела никуда не годно.

      Перед обедом, когда доктор Стерк явился в гостиную, Дейнджерфилд рылся в своем портфеле перед окном, и вечернее солнце било подошедшему Стерку прямо в глаза, отчего во время знакомства он с трудом различал своего визави; затем ему пришлось удалиться в другой конец комнаты, чтобы засвидетельствовать свое почтение дамам, собравшимся возле оконной ниши.

      За обеденным столом, однако, Стерк помещался прямо напротив Дейнджерфилда, и ничто уже не мешало разглядеть его лицо во всех подробностях, благо оно рельефно выделялось на фоне темной стенной обивки из тисненой кожи и походило на тщательно выписанный портрет. Зрелище это произвело на Стерка странное и неприятное впечатление, и доктор тут же и надолго погрузился в бесплодные раздумья о новом знакомом.

      Самого же Дейнджерфилда, казалось, Стерк не занимал нисколько. Мрачноватый, бледный, он ел энергично, беседу вел немногословно, но дружелюбно. Стерк дал бы ему сорок восемь, а может быть, пятьдесят шесть или пятьдесят семь, – это был человек без возраста. Стерк перебрал в уме все свои впечатления: невыразительные черты лица, высокий лоб, суровая наружность, манера умолкать и заговаривать внезапно, очки, резкий голос, еще более резкий, пожалуй даже зловещий, смех, который сопровождал чаще всего шутки и истории, имевшие оттенок сарказма, дьявольской насмешки. Этот образ, показалось Стерку, походил в общих чертах на какой-то другой, всплывший в памяти, – хотя нет, все же не всплывший. Стерку не удавалось его ухватить, доктор чувствовал лишь – и ощущение это было ему неприятно, – что видел этого человека раньше, только вот где? «Не иначе как он мне когда-то здорово напакостил, – мучительно размышлял Стерк, – глядеть на него – мне как нож острый. Что, если он замещал шерифа в Честере, когда на меня принес жалобу этот чертов еврей-портной?