2000S. Квасецкий

в квартиры москвичей.

      Поэтому горожане любят дачу, с Курского, Киевского и других вокзалов ежедневно отправляются в разные стороны потные электрички.

      Благородно состарившийся асфальт обгорает под лучами желтоликого. Он не может пошевелиться и потихоньку разваливается. Его кожа вся в трещинах. Кое-где лежат осколки пивных бутылок и через трещины платформа посасывает тёплое пиво. Мерзость, но светлое все-таки получше.

      Единственное место, где хорошо, это будка кассирши, там скамейки для пассажиров и чепчик, который прикрывает кожу от Солнца.

      Под ним прячутся бродячие собаки, алкоголики и толстые тетки с сумками.

      Время между электричками тянется очень долго.

      Но вот из очередной электрички на него наступила одна сандаль, потом вторая.

      Он посмотрел на него снизу вверх: сандали, чёрные носки, синяя рубашка с белыми полосками, образующие клетки и джинсы. Сверху залысина, а вокруг неё чёрные кудрявые волосы. И лицо дьяка.

      Он поудобнее взял свои сумки и пошёл с платформы в сторону посёлка. Довольно быстро он скрылся из виду, а платформа осталась на своём месте.

      Гера шёл на встречу с заказчиком. Они должны были увидеться в кафе «Шашлычный домик».

      Летом они выносили столики на улицу вместе с зонтами, на которых были принты с рекламой пива.

      В такую жару людей в кафе не было. Только один человек на улице.

      Ооо, смотрите, кто пришёл! Это же Гера, здарова.

      Привет.

      С пластиковым стаканом с пивом и пластиковой тарелочкой с шашлыками в местном кафе Геру ждал мужчина с объёмным пузом, залысиной (прическа монаха).

      Он был в джинсах, майке из-под которой торчали волоски и на руке у него были часы.

      К ним подошёл официант, улыбнулся толстяку и покосился на Геру.

      Ему чего-нибудь надо?

      Нет-нет, он тут быстро, спасибо, Андрюша.

      Толстяк с удовольствием хлебнул пива, проткнул шашлычину и закинул в рот. Потом отдельно всосал, с характерным звуком, немного кетчупа и все это объединил в своём объемном рту. И пока жевал, глаза и выражение лица становились все менее добрыми.