Дорога в никуда. Франсуа Мориак

Пьер уснул в неудобной позе – полусидя и сильно запрокинув голову, как будто подставлял горло под нож. У изголовья на ночном столике лежали листочки бумаги, карандаш и раскрытая толстая тетрадь в красивом кожаном переплете. Свет от низенькой лампы падал на исписанную страницу, и каждая буква в ровных, аккуратных строчках была старательно выведена изящным почерком: Пьер всегда тщательно переписывал свои стихи. Вооружившись лорнетом, Леони Костадо с досадой разбирала написанные слова – все они как будто были ясными, а смысла она не могла уловить.

      Кибела смотрит на спящего Атиса и думает:

      Спит Атис. Боги, прочь, – вас смолкнуть заклинаю.

      Исчезни, целый мир, – будить его не смей.

      Пусть руки стройные, как пара спящих змей,

      Раскинутся в тиши, земную плоть лаская, –

      Подобен смерти сон, но жизнь в себе таит.

      Страсть землю сотрясла. Спит юноша несмело, –

      И сон его хранит счастливая Кибела[1].

      «Это еще что за чепуха? Что все это значит?» – сердито вопрошала себя Леони Костадо. Но почему эти стихи вызывали в ней такое раздражение?

      Пускай жужжанье мух баюкает тебя,

      Пусть петушиный крик разбудит на рассвете.

      Ты спишь, – не ведая, как стражду я, любя,

      Как тяжко небо мне, как гнет деревья эти

      Жестокой страсти вихрь, как слезы льют дожди,

      Ты спишь, о Атис мой, и бед моих не знаешь.

      Прекрасной Сангарис во сне ты обладаешь, –

      Песок ее постель, и волны льнут к груди.

      Мне не сравниться с ней. Мне чужда плоть земная.

      Секут меня моря, приливами терзая.

      Царица горькая, я не имею рук.

      Хочу – и не могу обнять тебя, мой друг.

      Я слишком велика. Мой облик дик и страшен,

      Венец из трав морских медузами украшен.

      Почему у Леони Костадо поднималась в груди глухая, бешеная злоба и постыдное желание схватить и разорвать на мелкие клочки красивую тетрадь, купленную поэтом в «Английском магазине»? Она сама не понимала причину этого. Не знала она и того, что точно такие же с трудом сдерживаемые порывы ярости овладевали порою и Пьером и что в ту минуту, когда она почти ненавидела своего сына, между ними было глубокое сходство – не сходство ума и сердца, а той темной жажды разрушения, которой Леони Костадо сама боялась в себе. Она отошла от столика и постояла у окна, прижавшись лбом к стеклу. Пьер вскрикнул испуганно: «Кто тут?»

      – Это я… Робер еще не вернулся?

      – Нет еще. Но он скоро придет. Он хотел только на минутку заглянуть туда. Может, уже известно что-нибудь… – И Пьер широко зевнул, обнажив редкие зубы. – А ты что-нибудь узнала, мама?

      – Да, я сейчас была у них.

      – Что?! Ты ходила на Биржевую площадь?

      Пьер окончательно проснулся и посмотрел на мать суровым и недоверчивым взглядом.

      – Это был мой долг, – сказала она.

      Пьер подумал:

1

Здесь и далее перевод стихов Н. И. Сидемон-Эристави.