Прощание с Матерой. Валентин Распутин

Николаевич дает тебе, я знаю, а еще кто есть, нет?

      – Пока никого. Хочу завтра к Степаниде сходить, да, однако, не шибко выгорит.

      – К Степаниде? – Василий с сомнением повел головой; помолчав, сказал: – А давай завалимся к ней сейчас. Вдвоем на нее надавим. Она же в бригаде у меня; может, при мне постыдится отказать.

      – Пошли. Чтоб уж сразу.

      – А откуда ты знаешь про Евгения Николаевича? – уже по дороге спросил Кузьма.

      – Баба сказала. Да он сам, наверно, не вытерпел, доложил. Как не похвалиться – доброе дело собрался делать!

      – Я теперь как космонавт, – невесело пошутил Кузьма. – Куда ни пойди, вся деревня знает.

      – А ты как думал? Ты теперь на двор ходи и оглядывайся, чтоб не сфотографировали. Смех смехом, а рубли твои – это уж точно – вся деревня считает.

      – Сейчас Степаниде и говорить не надо, зачем пришли. Она, поди, с утра ждет.

      – И место подыскала, куда прятаться.

      Они засмеялись. Рядом с Василием Кузьма чувствовал себя легче, и беда его не стояла теперь комом в одном месте, а разошлась по телу, стала мягче и как бы податливей. И хоть надежды на то, что им повезет, было мало, Кузьма знал, что от Степаниды они выйдут вместе, прежде чем расходиться, будут разговаривать и, наверно, о чем-нибудь договорятся на завтра. Это его успокаивало, помогало не думать все время об одном и том же.

      Степанида жила в большом, на две семьи, доме вдвоем с племянницей Галькой, которая осталась ей от умершей сестры.

      Гальке шел семнадцатый год, но девка она была крупная и уже давно переросла Степаниду что ввысь, что вширь. Мир их почему-то не брал, и они жили как кошка с собакой; когда в избе становилось тесно, выскакивали во двор и крыли друг друга на всю деревню таким криком, что соседские собаки, оглядываясь, с поджатыми хвостами переходили на другую сторону улицы.

      Когда мужики вошли, Степанида засуетилась, запричитала от радости, но на ее лице появилось да так и не сошло потом настороженное выражение с одной мыслью: к чему бы это? Улыбка то и дело проваливалась, но Степанида снова водворяла ее на лицо и, суетясь, ждала. Мужики разделись, сели рядом на скамейке. На голоса из комнаты вышла Галька – в коротком, тесном ей платьице, с голыми крепкими коленками.

      – Явилась! – найдя себе дело, напустилась на Гальку Степанида. – Смотрите на ее, красавицу писаную. Хошь бы оделась, не показывала мужикам срамоту свою.

      – А то они не видали! – лениво огрызнулась Галька.

      – У-у, бесстыжие твои глаза!

      – Ага, а твои не бесстыжие?

      – Иди отседова.

      Галька, подмигнув мужикам, ушла.

      – Измаялась я с ней, – стала жаловаться Степанида. – Ой девка, не приведи господь никому такую. Сколько она из меня крови высосала!

      – Ага, была там у тебя кровь, – отозвалась Галька. – У тебя там помои, а не кровь.

      – Во, слыхали? Ей слово, она тебе десять. Ей десять, она тебе тыщу. И как я еще дюжу, сама не знаю. Вот счастье-то выпало под старость лет.

      – Делать вам нечего, вот и грызетесь, – сказал Василий. – Ты, Степанида, лучше другое скажи: неужели ты