Господа офицеры. Борис Васильев

вы какой представляли?

      – А я не представлял, я знал, что она такая, – сквозь зубы сказал поляк.

      Оставив женщину на обочине, Бранко поспешно вернулся к повозке. Рылся в передке, вытаскивая съестное, судорожно шарил по карманам.

      – Сестра? – спросил Отвиновский.

      – Брата жена, – сказал Бранко. – Нету брата, нету больше. Налетели, грабить начали. Он за жену вступился – повесили. А ее опозорили. Говорит, если бы не дети, руки бы на себя наложила. На глазах у детей насиловали, пока не натешились. Дом подожгли, скотину порезали. Куку мене, господине, куку мене!..

      Рыдая, он бился головой о телегу. Отвиновский обнял его за плечи:

      – Успокойся, друг. Тут ничем не поможешь.

      Ссадив детей рядком на обочину, Захар перекладывал вещи. Поладнее, по-мужски. Перевязывал веревками, крепил, подтягивал. Бранко ушел к Милице. Совал ей еду, деньги; она молча отводила его руку. Он рассердился, накричал. Тогда взяла, низко, до земли поклонилась.

      – У вас есть деньги, Олексин?

      Поляк уже вывернул карманы и теперь смотрел на Гавриила. Смотрел как-то с недоверием, почти зло. Поручик достал все, что у него было, отдал Отвиновскому. Поляк прошел к обочине, чуть не насильно сунул женщине их волонтерское жалованье. Потом вернулся.

      – Турки прорвались, что ли? – спросил Гавриил.

      – То не турки, то башибузуки. Иррегулярный сброд, сволочь всякая.

      Через час расстались. Женщина по-прежнему шла рядом с волами, шагала босыми, до крови сбитыми ногами по пыли, так ни разу и не оглянувшись. Скрип медленно замирал вдали, а навстречу тянулся новый обоз, шли другие волы, другие женщины, другие дети. И только тот же скрип, словно стон, висел над пыльными сербскими дорогами.

      К полудню их нагнал штабс-капитан. Прискакал на сытой паре с казенным – в форме – кучером.

      – Спасибо властям, а то бы потерялись!

      Пристроился позади повозки, пылил наравне со всеми. Когда поляк отошел, спросил негромко:

      – Там все толковали о каком-то ноже. Вы не видели ножа, Олексин?

      – Нет, – помедлив, сказал Гавриил; ему нелегко было солгать: нож лежал в кармане.

      – Жаль, – вздохнул Истомин. – Это затруднит действия полиции.

      – Разве у них есть полиция?

      – Полиция всегда есть, – важно сказал Истомин. – Раз есть государство, есть и полиция. Да, весьма жаль, что вы ничего не заметили, – я говорю о ноже. Это ведь не простое убийство, Олексин, не простое! Это политическое убийство.

      – Политическое?

      – Убит агент французской тайной полиции, – понизив голос, сказал штабс-капитан. – Я знал, что он идет по хорошему следу, знал! И – такая неосторожность!

      – Неосторожность?

      – Дичь была опасной, поручик. Вы, конечно, слышали о Парижской коммуне? Остатки инсургентов разбрелись по Европе и, естественно, проникли сюда. Учтите это, поручик.

      – Мне-то зачем учитывать?

      – Вы мне симпатичны, Олексин, поэтому учтите. На будущее. Глупость только тогда является глупостью, когда совершается