На берегах Невы. На берегах Сены. На берегах Леты. Ирина Одоевцева

панихида? По Михаиле? По новопреставленном Михаиле? – спрашивает он.

      – Нет, батюшка. Не по новопреставленном. Просто по болярине Михаиле.

      Священник кивает. Ведь в церкви, кроме нас с Гумилевым и нищенок-старух, никого нет и, значит, можно покойника величать «болярином».

      Гумилев идет к свечному ящику, достает из него охапку свечек, сам ставит их на поминальный столик перед иконами, сам зажигает их. Оставшиеся раздает старухам.

      – Держите! – И Гумилев подает мне зажженную свечку.

      Священник уже возглашает:

      – Благословен Бог наш во веки веков. Аминь…

      Гумилев, стоя рядом со мной, крестится широким крестом и истово молится, повторяя за священником слова молитвы. Старухи поют стройно, высокими, надтреснутыми, слезливыми голосами:

      – Святый Боже…

      Это не нищенки, а хор. Я ошиблась, приняв их за нищенок.

      – Со святыми упокой…

      Гумилев опускается на колени и так и продолжает стоять на коленях до самого конца панихиды.

      Но я не выдерживаю. Каменные плиты так холодны.

      Я встаю, чувствуя, как холод проникает сквозь тонкие подошвы в ноги, поднимается до самого сердца. Я напрасно запрещаю себе чувствовать холод.

      Я тоже усердно молюсь и крещусь. Конечно, не так истово, как Гумилев, но все же «от всей души».

      – Вечная память… – поют старухи, и Гумилев неожиданно присоединяет свой глухой деревянный, детонирующий голос к их спевшемуся, стройному хору.

      Гумилев подходит ко кресту, целует его и руку священника подчеркнуто благоговейно.

      – Благодарю вас, батюшка!

      Должно быть, судя по радостному и почтительному «Спасибо!» священника, он очень хорошо заплатил за панихиду.

      Он «одаривает» и хор – каждую старуху отдельно – «если разрешите». И они «разрешают» и кланяются ему в пояс.

      Делает он все это с видом помещика, посещающего церковь, выстроенную на его средства и на его земле.

      – Ну как, вы замерзли совсем? – осведомляется он у меня уже на улице.

      Я киваю:

      – Замерзла, совсем.

      – Но все-таки не жалеете, рады, что присутствовали на панихиде по Лермонтову? – спрашивает он.

      И я отвечаю совершенно искренно:

      – Страшно рада!

      – Ну, тогда все отлично. Сейчас пойдем ко мне. Я вас чаем перед печкой отогрею.

      Он берет меня под руку, и мы быстро шагаем в ногу.

      – Ведь еще не кончено празднование дня рождения Лермонтова, – говорит он. – Главное еще впереди.

      Мы сидим в прихожей Гумилева перед топящейся печкой. Я протягиваю озябшие руки к огню и говорю:

                                     После ветра и мороза было

                                     Любо мне погреться у огня…

      – Ну нет, – строго прерывает меня Гумилев. – Без Ахматовой, пожалуйста. Как, впрочем, и без других поэтов. На повестке дня – Лермонтов. Им мы и займемся. Но сначала все же пообедаем.

      Прихожая маленькая, тесная, теплая.