Безымянное имя. Избранное XXI. Книга стихотворений. Вячеслав Шаповалов

Язык»)

      Сказанного представляется достаточно: перед читателем – создание художественное и только. В «Безымянном имени» нет ни одного текста, содержание которого исчерпывалось бы темой; над каждым властвует поэтическая идея, раскрывающая себя в блистающем великолепии звука и торжественном шествии образов. Их чрезмерный масштаб, непредставимый в ином жанре, оправдан направленностью лирики – при ближайшем вчитывании никак не гражданской, но философской: вряд ли это осознанно, но поэзия и не бывает совершенно осознанной деятельностью.

      Пророческая истина открывается караванщику, погонщику верблюдов, бедуину-измаильтянину-израильтянину (как и гончар, погонщик верблюдов есть и будет всегда, эта профессия вне времени). Смысл откровения смертельно страшен, безмерен и вселенски огромен; обнадёживающего нет ничего в единстве космической картине бытия народов. Подробности поражают сознание, оно блуждает в них и запутывается, теряя себя:

      Великий и Шёлковый, Северный или ещё

      начертанный клипером под парусами пассатов

      путь! – лживая истина, плача, уткнулась в плечо,

      но кто же поймёт её? – нет на земле адресатов,

      и скудный, безадресный, брошенный – мечется дух,

      к щенячьей душе устремилась игла серафима,

      и атомный жрец, и адам, бедуинский пастух,

      родятся из праха и пеплом взлетают незримо.

      Печальный вопрос «зачем» тонет в бездне времён, и путь начинается снова.

      Дорога вперёд возможна, потому что есть сила, преодолевающая кровавую историю – язык. Шаповалов грезит об общем праязыке, образ которого, или след, или призрак проходит через множество стихотворений: небывалый и существующий лишь в фантазиях лингвистов, такой язык становится единственной реалией мира, точкой опоры и отсчёта: «неведомую жизнь итожа, в своём глумливом далеке // услышать тщимся слово Божье на беспредметном языке» («Языкотворец»). В нём слиты мужское и женское начала: «материнская речь породнит своим плачем миры, // а отцовская речь будет чуждую кровь леденить». Он есть цель и надежда, основание бытия:

      Только жизнь так мала, чтобы в небо ворваться без крыл! —

      вспомним близких, ушедших – надежды отчаянной миг,

      что когда-то постигнем тот вещий всеобщий язык,

      на котором с пророками молча Господь говорил…

      В «Безымянном имени» пять разделов: «В защиту свидетельств», «Вечерний звон», «Карта мира», «…Но слепки душ и силуэты лет», «Руна». «Вечерний звон», кажется, более других насыщен стихотворениями, передающими реакцию автора на современные события: «Имперская элегия», «Недоиммигрант», «Государственное танго», «Ода цветным революциям», «Киргизский дискурс. 2010» и др. Разделы перекликаются друг с другом с помощью преемственных образов и мотивного эха. Вот пример: во втором стихотворении книги, в «Матрице», упомянуты «первосмыслов слепые зрачки», усиленные паронимически: «ментальная тяжесть металла», «матерь матрица». А в последнем разделе, в «Руне», этот образ получает веерное, да простится мне метафора, развёртывание:

      Часть Речи, что каждый как Божию силу обрёл, —

      праматери-матрицы разум, дарован игрою,

      в руках