Вольсингам и душа леса. Юлия Зонис

о.

      Вольсингам, покачиваясь, стоял в луже и думал о том, что все это сон – и Лес, и Город, и даже собор. Лишь небо не было сном, потому что такой ясный сон не приснится никому – ни дереву, ни человеку. С этой мыслью Вольсингам упал лицом в лужу и тоже уснул. Ему не снилось никаких снов.

      Примерно за два часа до этого Вольсингам сидел с Харпом и Гроссмейстером в харчевне «Хмельная чурка» и обсуждал молодую жену герцога, лозницу. Харп был лекарем, а Гроссмейстер служил в городской полиции. Что касается нынешней жены герцога, то она, как уже отмечалось, была лозницей – и этот факт последние три месяца служил предметом сплетен и пересудов как среди образованных горожан, так и среди всяческой швали. Харп и Гроссмейстер определенно принадлежали к первой категории. С Вольсингамом было сложнее. Как живописец, он мог бы претендовать на место среди городской элиты. Но, поскольку расписывал он в основном торговые ряды на рынке, а также не гнушался и заказами из борделя матушки Хвои – где и проводил много дней и еще больше ночей, – пожалуй, следовало бы отнести его скорее к швали. Несомненно, Харп и Гроссмейстер не стали бы выпивать в обществе столь сомнительного типа, если бы не одно обстоятельство. А именно, Вольсингама недавно пригласили расписывать личные покои госпожи – то бишь лозницы, то бишь жены герцога. Пикантность ситуации заключалась в том, что сам герцог, прихватив отряд стражи, убыл по каким-то делам в столицу. При этом магистрату он объявил, что поручает супруге управлять от своего имени, – однако супруга в городе так ни разу и не появилась, и вход в замок обычным горожанам был строго заказан. Только для художника сделали исключение.

      Тут уж не устояли и крепчайшие столпы общества. Они с грохотом пали к ногам Вольсингама, и широко распахнули свои карманы, и позволили забулдыге вдоволь насладиться прекрасной пшеничной водкой господина Либуша, владельца харчевни, – лишь бы послушать рассказ о своей новой госпоже.

      Однако проклятый пачкун лишь хлестал водку, стопка за стопкой, и пялился на роскошную грудь госпожи Либуш. Грудь сия вольно раскинулась по стойке, ничуть не сдерживаемая лифом платья. Пышная и нежно-розовая, она влекла к себе взгляды. Особенно манила маленькая родинка справа, над самым краем лифа. Харп, периодически сглатывая и дергая кадыком, и сам время от времени украдкой поглядывал на сокровища госпожи Либуш. Что касается Гроссмейстера, то он был человеком рассудительным, а также завзятым холостяком и женоненавистником. Притом сыщиком – а значит, тонким знатоком человеческой натуры. Короче, он понял, что разговор придется начинать самому, и начал его так:

      – А вот как вы думаете, господа, – герцог прикончит лозницу или лозница герцога?

      Харп подавился пивом, которое медленно тянул из огромной двухпинтовой кружки. Вольсингам оторвался от чудного зрелища и заломил бровь.

      – Я бы поставил на герцога, – невозмутимо продолжил Гроссмейстер, выпуская дымные кольца изо рта.

      Трубку с крепчайшим табаком он держал в правой руке, а в левой – стопку водки.

      – Я исхожу из простейшей арифметики. Он уморил уже восемь жен. Почему бы лознице не стать девятой в этом печальном списке?

      Харп, откашлявшись и выплюнув пиво, попавшее не в то горло, укоризненно заметил:

      – Герцог не убивал своих жен, друг мой. Я, как личный акушер герцогского семейства, со всей ответственностью могу заявить, что они умирали во время беременности или при родах.

      Гроссмейстер ухмыльнулся:

      – Простите, любезный Харп, но при таком раскладе я бы на месте герцога давно сменил акушера.

      Лекарь насупился, однако продолжал упрямо гнуть свою линию.

      – И вы простите меня, любезнейший Гроссмейстер, однако мое врачебное мастерство или, напротив, некомпетентность тут совсем ни при чем. Это медицинское состояние, вызванное, э-э…

      Харп замялся, и Гроссмейстер не преминул ввернуть:

      – Нечистотой герцогской крови?

      – Я этого не говорил.

      – Но подумали, – еще шире ухмыльнулся Гроссмейстер.

      Черная щетина на подбородке придавала ему куда большее сходство с каторжником, чем со служителем закона.

      – Скажите уж прямо – это вы посоветовали ему затащить в постель лозницу? Надеетесь, что хоть она сумеет зачать и выносить здорового наследника?

      Харп так возмущенно отставил кружку, что, по крайней мере, половина ее содержимого выплеснулась через край и залила стол.

      – Герр Гроссмейстер, как вы могли подумать… – начал он.

      – У нее зеленые глаза, – неожиданно брякнул Вольсингам.

      Двое других обернулись к нему, но живописец, похоже, продолжать не собирался и молча опрокинул в рот неизвестно какую по счету стопку.

      – Не думаете ли вы, господин Вольсингам, – вкрадчиво сказал полицейский (таким голосом он обычно говорил с самыми отпетыми злодеями, место коим на виселице), – не думаете ли вы, что цвет глаз лозницы каким-то образом может спасти ее от судьбы