Преломления. Антон Конышев

еображая.

      Исходящее стяжает

      К вечеру надрыва тень.

      Пусть разверзнется земля,

      Ведь исход благоприятен.

      Благородный мой приятель,

      Через бездну мы в поля.

      Вновь дракон всея земли

      Взмыл, как апогей творенья,

      Вглядываясь с наслажденьем

      В Сень Великого вдали.

      Всё имеет свой предел.

      Нет греха гордыни хуже.

      И творцу бывает нужен

      Отдых после стольких дел.

      2.Кунь. Исполнение

      И всё бы было ничего: и лунный свет и первый иней.

      И глины ком на верстаке, и мыслей непривычный ход.

      Но всё изменится в тот миг, когда войдёт в одежде синей

      Сам Мастер. Тот, кого пока смиренно Подмастерье ждёт.

      Луна, огромная, как мир, сияла новенькой монетой,

      На Подмастерье, свысока взирая из-под туч-бровей.

      Ему же чудилось: вот-вот она расплавит рамы светом,

      И правильный квадрат окна предстанет мягче и круглей.

      Да полноте, подумал он, ужель я сам создать не в силах

      Образчик истинной красы и женственности идеал?

      Но скрипнула входная дверь: то в мастерскую Мастер в синем

      Вошёл в величии своём. И Подмастерье промолчал.

      Обидою сгустилась кровь в горячих жилах Подмастерья,

      А честолюбие юнца мешало Мастеру внимать.

      Но руки мяли глину в такт словам стоящего у двери,

      Каким-то чудом уловив творенья будущего стать.

      И вдруг – о чудо! – словно вихрь в него ворвался звонким пеньем,

      Глаза сверкнули, тихий вздох, и локон, что на лоб упал…

      След жёлтой глины на щеке… А Подмастерье в упоеньи

      С восторгом отрока взирал на воплощённый идеал.

      3.Чжунь. Изначальная трудность

      Когда в душе опять саднит и Словом прёт наружу Нечто.

      Когда пока не ясен смысл, нет рифмы и хромает слог,

      Как важно точно уловить, не дать угаснуть в бесконечном.

      И хорошо. И карандаш. И на листок.

      И начинается игра в перегонки с воображеньем,

      С туманным образом на звук, с рассудком в прятки на стишок.

      То вдруг в карьер, то резко вспять. И кони бьются в напряженьи.

      И записал. И даже две. И хорошо.

      Ан нет! В бессилии тупом долблю башкой твердыню стенки,

      Что настроение ушло, и образы, и колдовство.

      Как жаль, что снова не успел с нисшедшего содрать все пенки!

      А, чёрт возьми, а может взять – да и по сто?

      Так остограмившись навскид, спрошу себя опять: зачем я

      Копаюсь в собственной душе, ищу порок, итог и прок?

      А вдруг мне просто не дано понять стихов своих значенья?

      Мол, не сумел, мол, опоздал, мол, дал зарок…

      Но эти двадцать с лишним строк! Какая прелесть, боже правый!

      Какой нечеловечий дар для человеков всей земли!

      А впрочем, я же знаю: вы вне всякого сомненья правы.

      Уже забрал. Уже сложил. Уже свалил.

      Когда в душе опять саднит, как будто там две сотни кошек,

      Я неуместную постель с глухим отчаяньем стелю.

      И неуместный свет гашу, и бью двух неуместных мошек,

      И тихо сплю, как неуместный во хмелю.

      4. Мын. Недоразвитость.

      Волк, седой от старости, говорил кутёнку:

      «Хватит дурью маяться, ты уже большой.

      Все щенячьи радости кончились, пойдем-ка,

      Стану обучать тебя радости иной».

      Говорил так старый волк, в строгости скрывая

      Мудрость многолетнюю, опыта суму.

      Наблюдая, как поёт удаль молодая,

      Вспоминал себя почти десять лет тому.

      Что младым клыкам лета? Кабана заметив,

      Бросился во весь опор на него волчок.

      Только это не игра, и кабан отметил

      Непослушному бока взмахом задних ног.

      За кустами прячется и скулит волчонок:

      «Глуп старик, хотя давно брови в серебре!

      Пусть я молодой ещё, пусть я не учёный,

      Но себе добуду сам трапезу к заре!»

      Старый не обиделся, не прогнал нахала,

      Только по загривку раз лапой дал слегка:

      «Всё со временем придёт, не кручинься, малый.

      Просто старого меня потерпи пока».

      Год