Все нормальные люди. Роман Романов

вроде, забыл…

      – Илюха-а-а-а!!!

      И вдруг он всё-всё вспомнил. Пока сидели в комнате у «гоблинов» с их хлопочущей вокруг стола постаревшей и располневшей матерью, пока обнимались и вспоминали, как взрывали карбид под окнами учительницы со второго этажа, Илья Петрович прокручивал одно и то же воспоминание, которое вдруг явилось ему и никак не выходило теперь из головы.

* * *

      Мать «гоблинов» звонко треснула всей пятерней по заднице старшего, лет восьми, сына и почти выкинула его за шкирку из общей кухни. «Я тебе, сучонок, счас ремень отцовский возьму! Ну-ка марш, гадёныш, в комнату, и не дай бог я услышу, что Пашка с Генкой орут!».

      Маленький Илья сидел в углу за столом и уплетал клубничное варенье, не привлекая внимания со стороны толкущихся в тесной кухне женщин. Проглотив очередную порцию, он поднимал голову и любовался своей матерью – белокурой, тонкой, нежной, с красивыми руками женщиной, которая словно вибрировала всякий раз, как начинала крутить мясорубку, готовя пельменный фарш на две недели вперёд.

      Болтали женщины обо всём на свете, непонятном и далёком, и даже Илья, доедая варенье, всё чаще смотрел не на мать, а на крупные хлопья снега, танцующие, словно в хороводе, за стеклом общажного окна.

      Общий смысл бабских пересудов был вполне себе мещанский: что-то про шмотки, дефицит, продукты и, конечно же, про отдельные квартиры – главную заботу и мечту всех обитателей рабочего общежития завода «Ударник». И вдруг Илья дословно, до каждой горделивой интонации, до безжалостно рубящих жестов вспомнил яркую речь матери «гоблинов». Она тогда сияла здоровьем, какой-то женской пышущей правотой, подкреплённой роскошными формами и огнём в глазах:

      – Я ж этому профоргу и говорю: сучий ты потрох! Сколько мне по социалистическому закону комнат положено с тремя детьми, а? Что ж ты молчишь – говорю – гнида канцелярская? А он, душа гнилая, мне: бери трёхкомнатную, пока дают, нету у нас в фондах четырёхкомнатных! Вот же сука!

      – Счастливая какая! – прижав руку к сердцу, сказала Лариска, которая здесь же всем чулки в сеточку до трусов показывала. – Да я за трёшку жизнь отдала бы, половину точно!

      – Ага, потому что ты фасовщица с третьим разрядом, а нормальные люди на подачки не ведутся! – гордо ответила мать троих детей. – Я им не какая-то там сучка крашеная, как Меньшова из контороуправления! Я тут в очереди вообще узнала, что членам Союза писателей положены квартиры с отдельной комнатой под кабинет! Надо же! Этим писакам квартиры с отдельным кабинетом, а мне, рабочему классу, с тремя детьми – трёшку вместо положенного! На, говорю, кукиш выкуси, а ещё партийный человек! Мой Васенька передовик производства, этот, как там его, рационализатор и кандидат в партию, кадровый резерв, опять же! Будьте добры – ключи от четырёхкомнатной на стол, или в газету «Красное знамя» жалобу писать буду, потому как советский закон на моей стороне всецело!

      Женщина так стукнула ладонью по столу, что