Десятый десяток. Проза 2016–2020. Леонид Зорин

невезуч. И даже признание не принесло ему ни покоя, ни счастья в любви. Не дожил и до спокойной старости. А после смерти сопровождали какие-то пакостные гримасы. То гроб привезут в вагоне для устриц, то памятник возведут век спустя на месте общественного сортира. Впрочем, теперь ему все равно. Как говорится, ни жарко ни холодно.

26

      Пожалуй, и он не знал покоя. Не мог, не умел смириться с тем, что минуло, ушло его время. Ушли его стать и южная лихость – наука старости не далась. Все думал, что так же неутомим, что все по плечу, что дело в одном – необходимо лишь сильно хотеть.

      Однажды, когда я попросила уняться, не отравлять себе жизни, а кстати, и пожалеть меня – уже не пойму, чего он хочет, он безнадежно махнул рукой:

      – Много ль мне надо? Доброе слово.

      Я вспыхнула:

      – Да, это в вашем духе. Слово вам важнее всего. Но я совсем другого замеса. Цену имеет не слово, а дело.

      Он еле заметно повел плечом:

      – Каждому – свое, дорогая.

      Я лишь гадала – в чем тут загвоздка? Неужто так много ему недодано? Его биография мне казалась на диво удавшейся и успешной. А он твердил, что готов обойтись без всяких даров и щедрот фортуны, без всех отличий и побрякушек. Но он не может садиться за стол, не может трудиться, не может думать, если не слышит ласковых слов. Он говорил мне, что тут же вянет и остро чувствует одинокость.

      Однажды я фыркнула:

      – Мимоза.

      Он сухо, даже резко сказал:

      – Я работяга, грузчик и возчик, и вообще, я – черная кость. Особенно в сравнении с вами.

      – Кто ж я, по-вашему?

      – Вы, дорогая, этакое дворянское гнездышко. Маетесь со своим разночинцем.

      Я неожиданно разозлилась:

      – Господи, как вы мне осточертели! И угораздило же меня!

      Волин удовлетворенно кивнул:

      – То, что и требовалось доказать.

27

      Когда дела совсем стали худы и жизнь с беспощадной стремительностью рвала все связывающие их нити, он окончательно замолчал. Казалось, что хочет себе ответить на точащее его сомнение. Внезапно пробурчал:

      – Остолопы.

      – О ком вы?

      – О себе и о вас. Зачем валяли мы дурака? Раз уж случилась такая оказия, надо было нам не выпендриваться и не играть в свободных художников.

      – И как надлежало нам поступить?

      Он словно нехотя отозвался:

      – Да попросту жить под одною крышей, не разлучаться ежевечерне. Сколько мы времени были врозь. Вот уж не хватило ума.

      Не удержавшись, я согласилась:

      – Что до ума – Господь пожадничал. Не ваша сильная сторона.

      Он попытался улыбнуться, но это ему не удалось. Потом чуть слышно пробормотал:

      – Теперь уж поздно себя выравнивать. Ни починить, ни изменить.

      И, поглядев в окно, где по улице быстро перемещались фигурки, едва различимые в темноте, чуть слышно проговорил:

      – Забавно.

      Я вопросительно посмотрела. Он нерешительно продолжил:

      – Уже никому не приходит в голову назвать меня «молодым