Историки железного века. Александр Гордон

аппарат монографии очень внушителен: без малого полсотни страниц петитом[129].

      Увы, не только источниковой базой и источниковедческой обстоятельностью впечатляет главный труд Фридлянда. Вышедший том – красноречивый документ эпохи, запечатлевший те идеологические тиски, в которых билась исследовательская мысль. Относится это прежде всего к предисловию. Монография, как сообщалось в предисловии, была в основном закончена в 1931 г. А вот предисловие было написано (явно поспешно) к выходу первого тома (1934).

      Вводная часть печатной продукции приобрела особое значение с утверждением идеологического канона. Не случайно в постсоветской историографии появился термин «марксизм предисловий». Адекватен он по отношению к так называемому академическому марксизму, к «перековавшимся» на рубеже 1920–1930-х годов историкам дореволюционной формации (Тарле), которые свою лояльность марксистскому канону укладывали в несколько терминов классово-формационной схемы и более-менее уместных цитат классиков.

      К Фридлянду это, понятно, не относится. Марксизм в ленинской интерпретации он усвоил основательно. Но «великая перековка» тех лет затронула и его. Автор книги о Марате не ссылался на упоминавшееся Письмо Сталина об «аксиомах большевизма», но предисловие заставляет говорить именно об аксиоматизации марксизма, катехизации учения, сведении его к категорическим ответам на риторические вопросы: «Маратизм в такой же мере отличается от теории революции коммунизма, в какой мере пролетариат отличается от мелкой буржуазии»[130]. «Между теоретиками пролетариата и мелкой буржуазии лежит пропасть целой исторической эпохи»[131]. «Якобинец (маратист), чтобы приблизиться к большевизму, должен был связаться неразрывно с организацией пролетариата, сознавшего свои классовые интересы»[132].

      Уже в докладе Фридлянда о Термидоре в 1928 г. наметилась тенденция, получившая развитие в книге о Марате. Если в 20-х годах апология якобинской диктатуры обусловливалась легитимацией большевистской диктатуры, то с конца 1920-х в апофеоз теории и практики большевизма выливалась критика недостатков первой, обличение ее, так сказать, исторической неполноценности. Сакрализации подлежала прежде всего роль партии как правящей силы и диктаторской формы правления как некоего абсолюта, высшей в истории формы социальной организации для революционной эпохи – при том, что границы последней выглядели неясными[133] («есть у революции начало, нет у революции конца»). Сакрализации подлежал также путь большевистской партии к власти – абсолютизация значения гражданской войны и вооруженного восстания. Принятие этого абсолюта (партия – диктатура – гражданская война – вооруженное восстание), степень приближения к нему становились оселком для оценки революционной пригодности тот или иной теории.

      Можно, конечно, согласиться с Фридляндом и, сравнивая судьбу якобинской диктатуры, продержавшейся около года, и большевистской диктатуры, изживавшей себя чуть ли не столетие, заключить,

129

Там же. С. 463–510.

130

Фридлянд Г.С. Марат. Т. 1. С. 17.

131

Там же. С. 16.

132

Там же. С. 22.

133

С одной стороны, этот период представлялся четко обозначенным, с другой – перед ним ставились задачи на целую всемирно-историческую эпоху. «Диктатура пролетариата, – утверждал коллега Фридлянда, – …рассчитана на сравнительно узкий исторический период, необходимый для подавления сопротивления эксплуататоров и для устранения “тех каналов, по которым прорастают классы”, – так она переводит капиталистическое общество в общество бесклассовое и безгосударственное» (Старосельский Я.В. Руссо и якобинская диктатура // Революция права. 1928. № 2. С. 43).