Золотое лето. Галина Дмитриевна Гончарова

ьки стоило.

      Всего лишь одной намертво сжатой в кулаке шпильки, которая сейчас до крови впилась в ладонь, пробила кожу и причиняла острую боль. Но это было не важно. Лишь бы держаться…

      – Солнышко мое родное… я обещаю, что приеду! Ты отправишься с дядей Федей и будешь меня ждать. Учиться будешь, а я постараюсь побыстрее.

      – Мамочка, почему нельзя поехать вместе?

      – Георгий Петрович, вы прекрасно знаете почему.

      Гошка знал.

      И знал, когда мама начинает говорить таким тоном, лучше не связываться. Переспорить ее все равно не выйдет. А вот потом можно и что-то свое решить.

      – Мама…

      И прижаться покрепче. Вдохнуть еще раз этот особенный, родной запах. Каждый ребенок знает свою маму. Каждый любимый ребенок…

      Ее голос, глаза, руки, запах, ее улыбку. И все это дарует ему ощущение безопасности.

      Мама рядом.

      Ничего плохого случиться не может.

      Яна последний раз поцеловала сына, подмигнула Мишке и Машке. Помахала рукой Топычу. Они все уже были в вагоне, и только они с Гошкой обнимались на перроне, не в силах оторваться друг от друга.

      – Люблю тебя, сынок…

      Последний поцелуй во влажные от слез щечки – и решительное движение руки. Как же тяжело осознавать, что она никогда, никогда его больше не увидит.

      Какое же это страшное слово – никогда.

      Но Гошка будет жить!

      Он будет жить, радоваться, учиться, смеяться, потом женится, и у него будут дети. А у нее внуки. Она их и не увидит никогда (опять, опять это жуткое слово), но разве это важно?

      А может, еще и удастся договориться с Хеллой? Может, ей новая сова нужна? В Русину? Яна и на веточке посидит, она не гордая! Посмотрит на сына издали или там волчицей побегает… да хоть и ковриком у порога полежит! Лишь бы знать, что с ее мальчиком все хорошо.

      Лишь бы беречь его. И в жизни, и после смерти.

      Яна стояла на перроне до последнего. Пока паровоз не превратился в точку. Пока даже дым не растаял в синей дали. А потом повернулась к Валежному, который не трогал ее. До последней секунды не трогал, давая пережить и разлуку, и боль утраты…

      – Что у нас по плану, тор генерал?

      – Ваш приезд, ваше императорское величество.

      – Замечательно. Только принесите мне чистый бинт.

      – Бинт, ваше императорское величество?

      Яна криво усмехнулась – и разжала ладонь, показывая, как впились под кожу острые металлические кончики шпильки. Валежный даже поморщился. Крикнул, чтобы принесли все потребное и привели доктора, но Яна справилась сама. Даже с улыбочкой.

      Левая рука болела немилосердно. Шпилька вонзилась глубоко. А стоило ее выдернуть – потекла кровь. Ну и ладно, не смертельное ранение.

      Прибежавший медик что-то закудахтал, Яна осмотрела содержимое его чемодана, выдернула склянку с медицинским спиртом и от души плеснула на рану. Ощущение было – как жидким огнем по коже. Еще бы внутрь принять… но это уже – нельзя.

      Впрочем, Яна была рада боли. Она очень хорошо отвлекала от душевных терзаний.

      Гошка, сын мой родной…

      Один раз мать предала тебя.

      Один раз поставила свои интересы вперед твоих.

      Больше я так не поступлю. Даже если я сломаюсь, это не важно. Важно, что у тебя все будет хорошо. А я… а мне уже и немного осталось. Месяца три, не больше. Лето наступает…

* * *

      – Почему?!

      Гошка ревел от души и не собирался сдерживаться. Сложно разлучаться с мамой.

      И взрослому-то сложно, а уж маленькому, беспомощному и беззащитному, терять единственного родного человека… и не говорите, что это на время! Больно каждый раз! Вне зависимости от времени и возраста!

      Федор Михайлович плюнул на все. На титулы, на звания, на то, что Гошка – Воронов, может, единственный наследник династии…

      Алексеев?

      Да кто там будет слушать какого-то Алексеева? Тьфу на него три раза! Даже если он с главной колокольни страны орать будет, Гошка – все одно Воронов. Сын последней императрицы Русины. А закон… слово Анны – и есть закон.

      Купец подхватил мальчишку, прижал к себе покрепче и как мог убедительно заговорил:

      – Гоша, сынок, она приедет.

      – Правда?

      – Она обещала?

      Гошка всхлипнул и покачал головой.

      – Н-нет… мама сказала, что все для меня сделает. И любить будет. А когда заберет – не сказала.

      Федор Михайлович скрипнул зубами.

      Все он знал, все понимал, но тора Яна! Неужели нельзя было соврать малышу?! Ну хоть какие-то сроки назвать? Хоть год! Уж что-то решилось бы за год, нет?

      И тут же сам себе ответил.

      Нельзя.

      Рано или поздно дети вырастают. Понять ложь они могут, и принять могут, и сами лгать будут, но простить своих родителей? Простить за