Восставший из ада. Ночной народ. Клайв Баркер

окинул взглядом их шрамы и крючки. И снова ему не хватило слов.

      – Хотите?

      Снаружи, где-то рядом, скоро пробудится мир. Он следил за его пробуждением из окна этой самой комнаты день за днем, видел, как тот, копошась, отправляется на очередной круг бесплодных поисков, и Фрэнк знал, прекрасно знал: там не осталось ничего, что было бы способно возбудить его. Никакого жара, один только пот. Никакой страсти, лишь неожиданная похоть и такое же неожиданное безразличие. И потому Фрэнк отринул подобное разочарование. И если для этого ему придется истолковать знаки, принесенные этими существами, то это неплохая цена за высокую цель. И он был готов ее заплатить.

      – Покажите мне.

      – Пути назад не будет. Вы это понимаете?

      – Покажите мне.

      Им не потребовалось дальнейшего приглашения, чтобы поднять занавес. Фрэнк услышал, как скрипнула, словно открывшись, дверь, и, когда повернулся, выяснил, что мир за порогом растворился в той же самой переполненной паникой тьме, откуда раньше вышли члены Ордена. Он вновь посмотрел на сенобитов, желая получить хоть какое-то объяснение. Но те исчезли. Правда, не пропали бесследно. Они забрали с собой цветы, оставив лишь голые половицы, а на алтаре подношения начали чернеть, как будто их сжигало свирепое, но невидимое пламя. Фрэнк почувствовал в воздухе запах гари; та ударила в ноздри столь резко, что, казалось, из носа сейчас хлынет кровь.

      Но она стала только началом. Стоило Фрэнку ее ощутить, как еще с десяток других запахов наполнили его разум. Ароматы, которые до того он едва замечал, неожиданно обрели невероятную силу. Непреходящее благоухание унесенных цветов; запах краски на потолки и живицы в дереве под ногами – все это ударило в голову. Он даже мог учуять темноту за дверью, а в ней смрад от помета сотен тысяч птиц.

      Фрэнк закрыл нос и рот рукой, лишь бы ослабить этот натиск, но из-за вони от пота на пальцах у него закружилась голова. Его бы вырвало, но тут в мозг хлынул поток новых ощущений, идущих от каждого нервного окончания и вкусового сосочка.

      Казалось, он чувствовал, как пылинки сталкиваются с его кожей. От каждого вдоха горели губы, от каждого моргания – глаза. Желчь жгла горло, а из-за кусочка вчерашней говядины, застрявшего в зубах, всю систему свело спазмами, когда с него на язык упала капелька подливки.

      Уши стали не менее чувствительны. Голова раскалывалась от тысячи звуков, некоторые из них Фрэнк породил сам. Воздух, разбивающийся о барабанные перепонки, был ураганом, газы в кишечнике – громом. Но существовали и другие шумы – не счесть им числа – атаковавшие его откуда-то из вне. Голоса, кричащие от злости, шепоты любви, рев и дребезжание, обрывки песен, рыдания.

      Неужели так звучал мир – утро, врывавшееся в тысячи домов? Фрэнк не мог прислушаться; какофония лишила его возможности анализировать.

      Но было кое-что похуже. Глаза! Боже, он понятия не имел, что возможно такое мучение; он, тот, кто считал, что на Земле нет ничего, способного его поразить. Как же теперь его кружило! Повсюду зрение!

      Обыкновенная штукатурка на потолке обернулась жуткой географией мазков. Простой узор на рубашке