Лютый остров. Юлия Остапенко

годков было, когда неродам попался?

      Молчит. Али и вправду забыл? Ну, за его-то лета – немудрено...

      – Нисколько, – сказал дед. – Родился я здесь.

      Я рот так и открыл. А он снял котелок с очага ловкой рукой, подул – и мне протянул.

      – На-ка выпей. Снаружи ты вроде согрелся, а изнутри теперь тоже не повредит.

      Я взял. Обжег ладони о горячие стенки, а едва то заметил – так деда глазами поедом ел. Это сколько ж лет ему?! Сколько веков? И разве живут столько?

      – Так что, – спросил, не в силах унять любопытство, – ты видел Янь-Горыню?!

      – Видел.

      – И какая она?

      – Такая, что раз увидишь – другой не захочется. Пей, говорю.

      Я выпил залпом. Нутро мне так и ожгло, но хороший это был огонь, ладный. Поставил я котелок на скамью. Дед Смеян наклонился, согнув старую свою спину, и ворошил угли в очаге. Я потянулся, забрал у него кочергу.

      – Дай я...

      Пока угли разгребал, не знаю, глядел он на меня или нет. Потом он спросил:

      – Что делать теперь будешь, Лют?

      Прикипело ко мне это имечко... а что, не хуже родного. Вернее даже. Хотелось бы, чтоб было вернее. Лютовать всяко лучше, чем маяться.

      Только вопрос старика совсем не по нраву мне пришелся. Не хотел я о том думать, а пришлось. Ответил я нехотя:

      – Не знаю... что присоветуешь?

      – Пока у меня поживи. Видишь, один я остался на старость... Оставайся покамест. А там видно будет.

      Что тут сказать? Все равно мне идти было некуда. Дед поднялся со скамьи, тяжко опершись на мое плечо.

      – Горниц много, выбирай любую. А только не эту, в этой я сам сплю, стариковских привычек не изменишь.

      Я оглянулся на него. И тут вспомнил, что он мне сказал у кнежего двора.

      – Слушай, дед... а почему ты мне тогда велел крайнюю лодку справа взять?

      – А она самая старая, – отозвался дед спокойно. – Ее загубить меньше всего было жаль. Ложись-ка, парень, спать. Долог был у тебя день.

* * *

      Ох и странен, ох и дивен был дед Смеян... С первого взгляда не по нраву он мне пришелся, а чем дальше, тем меньше я в нем понимал. То, что он един среди всех неродов был свободным человеком, то, что своими глазами видел злую богиню и своими ушами слыхал ее проклятие, то, сколько боли чужой перевидал на своем долгом веку... все это мне чудно было, и робел я перед ним – и не я один. Понял теперь, отчего люди его и уваживали, и чурались: он ведь один из тех, кто беду на них всех накликал, и он же – последняя память о том, что прежде иначе жилось на Салхане. Этот дед еще застал чудный град Салрадум, Серебряный Город, и видел Салхан-гору белой. Я спросил его как-то, отчего он песен про это не складывает – красота ведь была небось! А он ответил:

      – Я, дитятко, не умею складывать песен. Чужое пою, а чтобы свое – так Радо-матерь не одарила голосом.

      Мне почудилось тогда, что лукавит, но расспрашивать не стал. Боялся я деда. Вроде он ласково со мною держался и приветливо, а было что-то в этой ласке, от чего душу мне выворачивало. И хитер был дед... не по-доброму хитер. Это я потом понял, когда дошло до меня, зачем он мне свой