На линии огня. Артуро Перес-Реверте

коммунистки не красятся?

      Пато проводит ладонью по коротко стриженной голове:

      – Я – нет.

      Потом, пройдя несколько шагов, убежденно кивает, словно в ответ своим мыслям.

      – Франко – это смерть, – произносит она решительно. – А мы – это жизнь.

      – Вот даже как… – с мягкой, даже ласковой насмешкой отвечает капитан. – Романтическая коммунистка… Это почти оксюморон.

      – Я не знаю, что такое «оксюморон».

      – Два слова с противоположным значением, употребленные вместе и противоречащие друг другу.

      – Не вижу тут противоречия.

      – Романтические порывы больше свойственны анархистам.

      – Ненавижу анархистов.

      При этих словах капитан, не выдержав, откровенно хохочет:

      – В таком случае держись подальше от моих людей.

      Пато пропускает это предупреждение мимо ушей. Некстати нахлынувшее воспоминание о юноше, с которым она прощалась на вокзале под дождем, о юноше, вскоре пропавшем без вести под Теруэлем, внезапно отзывается раскаянием. Как будто этим диалогом с капитаном она предает память о нем. Но, по счастью, они уже рядом с полевым телефоном. Стало быть, и разговору конец.

      – Я был поставлен командовать этим батальоном потому, что у меня имеется кое-какой опыт общения с разным сбродом, – вдруг произносит Баскуньяна. – Который особой ценности для Республики не представляет. Еще слава богу, что офицеры у меня, как я сказал, подобрались хорошие: половина – коммунисты, половина – социалисты. Мы ладим и делаем что можем. В воинской части демократии быть не может: жаль, многие этого не понимают.

      Пато энергично кивает.

      – Без дисциплины нет армии! – восклицает она убежденно, призывая на помощь идеологию. – А единственная дисциплина, которая оправданна и благородна, – наша! Ничего общего не имеет с преступным бездушием дисциплины фашистской.

      – В этом мы с тобой сходимся, товарищ Патрисия.

      Он, кажется, снова шутит. Но Пато сохраняет серьезность. Упрямо гнет свое:

      – Я думаю, что комиссар…

      Она собиралась сказать, что комиссар, погибший при штурме высоты, успел навести порядок в батальоне и превратить его в настоящую боевую единицу, но осекается, увидев, какое лицо сделалось у капитана.

      – Перико Кабрера был человек твердокаменный, с незыблемыми принципами, свято веривший в важность своей миссии, – говорит тот и вдруг как-то странно замолкает. – Может быть, излишне суровый.

      – Излишне? Что это значит для комиссара? – по привычке готова затеять спор Пато.

      – Ничего особенного не значит. Он делал свою работу, и делал хорошо. Его стараниями батальон получал кое-какое идеологическое, так сказать, обеспечение… А если с личным составом возникали проблемы, решал их с ходу – без колебаний приказывал расстреливать. Так поставили к стенке трех молоденьких дезертиров и двоих буйных анархистов, не желавших подчиняться приказам. С Кабрерой были шутки плохи.

      Сказано так, что Пато смотрит на командира еще внимательней. Печаль в глазах,