Полозовка. Наталья Энте

помолчал немного, видимо, ожидая от меня замечаний. Не дождался, вздохнул и продолжил:

      – В общем, все мы хороши. Каждый по-своему. Как и вы, люди. Это у нас с вами общее. А как же иначе? Столько веков друг за дружкой наблюдаем, вот и понабрались всего понемножку. А что собрались здесь, так это, мил человек, от безысходности.

      – Какой? – чуть не подскочил я на лавке.

      Домовой ещё раз вздохнул. Внимательные глаза под кустистыми бровями заволокло грустью. Почти одновременно с хозяином избы посмурнели и его товарищи, один только Овиныч злобно покосился в мою сторону и принялся скрести корявым пальцем столешницу.

      – Такой, – наконец проговорил Домовой. – Не можем мы жить, как раньше, потому что нет нам больше места. Вы, люди, всё вокруг заняли: овины убрали, поля застроили, от лесов одни посадки оставили, реки в хилые и не очень чистые ручьи превратили. Тесно нам стало, душно. Но главное даже не это. Основная беда в том, что вы, – слово «вы» дед выделил особенно, словно смешал ругань с сожалением, – практически вычеркнули нас не только из наших родных мест обитания, но и из своей жизни.

      – Ну да, сложно домовым ужиться в многоэтажках, а водяным – в водопроводных трубах, – вставил я, вспомнив старый добрый мультик про домовёнка Кузьку.

      Домовой покачал головой.

      – Не нужны вам теперь ни басни, ни сказки, ни былины, в которых мы тоже живём. Вернее, жили раньше, когда эти сказки постоянно звучали, передавались от человека человеку, от старших – младшим. Люди знали о нас, считались с нами, делились с нами заботами и радостями, делами и праздниками, а мы, видя это, чувствуя всё это, просто жили. Не могли не жить, потому что вы наделяли нас жизнью. Не то что ныне.

      Было заметно, что к концу своей речи Домовой уже не грустит, а сердится – то ли на всё человечество разом, то ли на бестолкового гостя, не умеющего уяснить простых вещей. Я молчал, изредка поглядывая в сторону сидевших за столом и размышляя, как же их лучше называть. Слово «нечисть» резало слух и почему-то оскорбляло, «духи» не подходили по определению, потому как не может нечто эфемерное столько слопать за один присест, а «нежить» отпадала сама собой после последних слов Домового.

      – Молчание – знак согласия?

      Я чуть не подскочил. Слишком уж неожиданно прозвучала фраза, слишком по-человечески, особенно если учесть, что произнёс её молчавший доселе Банник – существо.

      – Почему же, – начал я, понимая, что пытаюсь оправдать скорее не себя, а весь род человеческий, – вовсе нет. О вас помнят. И сказки есть, и былины, и фильмы… картинки такие. Конечно, они не постоянно существуют в нашей жизни, но они есть, а раз есть, как говорит Домовой, то живы и вы.

      – Да разве это жизнь? – подал голос леший. – Так, смех один, да и тот горький.

      – Неправда! – я сам не заметил, как завёлся и решил во что бы то ни стало доказать, что люди до сих пор помнят и про леших, и про кикимор, и про водяных с кощеями