Восемнадцать часов дурдома. Владислав Картавцев

но при новом порядке его снимать не стали, просто понизили в должности и уполовинили денежное довольствие. Постепенно шум улегся, комиссия при ЧК сделала соответствующие выводы – и всё вернулось на круги своя. Однако вскоре последовали события, заставившие содрогнуться от отвращения всех добрых московских обывателей.

      Списанный в утиль Ножов не сдался. Теперь он работал санитаром и имел возможность общаться с поступавшими в клинику пациентами напрямую (без присутствия лечащих врачей). Первой ласточкой надвигающейся беды стала массовая пропажа больных в ночные часы – и именно в дежурные смены Ножова. Конечно, он всегда был под подозрением, его даже несколько раз вызывали в компетентные органы, но он смотрел на следователей столь чистыми и наивными глазами, так уверенно апеллировал к своему пролетарскому происхождению, что лишал их всех козырей – крыть Ножова было нечем.

      Ножова отпускали, и он опять брался за свое черное дело. Его навязчивой идеей стало разделывание пациентов еще живыми – трепанация черепа и наблюдение за конвульсиями мозга, после чего результаты исследований тщательно записывались в дневник синим химическим карандашом. Его энтузиазм не знал границ, и как результат, количество жертв росло, как снежный ком.

      А между тем уголовное дело продвигались крайне тяжело – розыскная опергруппа выбивалась из сил, тщетно пытаясь найти кровавого маньяка: Ножов был хитер, усерден, знал в клинике все ходы и выходы и чувствовал себя, как рыба в воде.

      Подмогой ему был промышленный крематорий, который пожирал незадачливых распиленных пациентов, не оставляя ни малейшего шанса на появление улик. А поскольку в обязанности дежурного санитара входило еще и поддержание по ночам тяги в печах, препарированные тела прямиком отправлялись в огонь, и всё было шито-крыто. Кроме того, Ножов имел возможность экономить на дровах – под утро он на телеге вывозил их с территории клиники и загонял барыгам по сходной цене.

      Золу и обугленные зубы Ножов сбрасывал в Москва-реку – вместе с жаростойкими фрагментами костей и черепов. Это сейчас в крематориях не остается ничего, кроме пепла, тогда же технологии были не столь изощренными, поэтому Ножову приходилось дополнительно трудиться, чтобы замести следы, и утилизация трупов отнимала у него массу времени – которого, впрочем, у него было завались.

      Записей в дневнике появлялось всё больше и больше, и когда следователи, наконец, вывели Ножова на чистую воду, они ужаснулись от прочитанного. Раскрытию дела помог нелепый случай. В одну из ночей Ножов, как обычно, выбрал для себя вновь прибывшую и находившуюся в изоляторе жертву женской наружности и под видом разговора по душам заманил ее в досмотровую.

      Там он сунул ей под нос тряпку с хлороформом – за неимением подходящей, Ножов воспользовался подвернувшимся под руку красным пионерским галстуком – и потом аккуратно вскрыл жертве череп и покопался в мозгах. Пациентка, понятно, дала дуба, а Ножов заполнил еще одну страничку