Горчаков. Юнкер. Валерий Пылаев

Хрен оказался ничуть не слаще редьки – скорее, наоборот. Не то чтобы меня так уж радовала перспектива на ближайшие два месяца превратиться в бесправного сугубого «зверя», чуть ли не раба «дядьки»… но жизнь по уставу неприятностей сулила куда больше. Похоже, «красный» юнкер в каком-то смысле совершал форменное социальное самоубийство, разом превращаясь в изгоя не только на три года училища, но и на всю оставшуюся армейскую жизнь.

      Так себе расклад.

      – Хорошо… – проговорил я. – А тебе-то самому оно зачем?

      – Мне – незачем. – Здоровяк басовито рассмеялся. – Оно тебе надо, молодой. Если хочешь по уставу жить – дело твое. Или можешь к другому дядьке попроситься. После того, как ты с Богданом его сиятельство князя Куракина отлупил, тебе из наших никто не откажет.

      Вот тебе и раз. Еще один князь нарисовался – и с тем я уже успел поцапаться в первый же день. Так и до дуэли недалеко.

      – Так что если решишь песни петь или ерундой всякой маяться – милости прошу, – проговорил здоровяк. – А я тебя настоящему делу научить могу. Такому, что на занятиях и не покажут другой раз… В общем, сам решай. Уговаривать не буду.

      И спрашивать второй раз – как Подольский Артема, – видимо, тоже.

      С одной стороны, не очень-то хотелось по своей воле вписываться в этот самый пехотный цук. Но с другой… Нет, других сторон было определенно больше. Вряд ли Багратион хотел бы, чтобы «его человек» во Владимирском училище превратился в «красного» изгоя. И еще меньше этого хотел я сам. Да и потенциальный покровитель вовсе не выглядел тем, кто станет без повода измываться над сугубцем.

      Ну что, Горчаков… доверимся чуйке?

      – Понял тебя, – проговорил я. – Так как тебя хоть звать-то… дядька?

      – Иваном Сечиным. – Здоровяк едва заметно улыбнулся. – Если лично. А в обществе благородных офицеров – господин подпоручик.

      Я на всякий случай огляделся по сторонам. Суета в дортуаре улеглась, и все стихло. Похоже, ночной сон – равно как и подготовка к нему – здесь считался чем-то чуть ли не священным. До отбоя оставался примерно час, но всякий цук уже прекратился. Юнкера – и сугубцы, и «благородные обер-офицеры» – занимались каждый своими делами. Примерно половина читали книги, кто-то возился с одеждой. Молча – только Подольский едва слышно отчитывал Богдана, задремавшего на незастеленной койке.

      Воспитание сугубца уже началось.

      – Так точно, господин подпоручик, – произнес я. – Какие будут… пожелания?

      Произнести слово «приказ» я себя так и не заставил.

      – Пожелание у меня только одно. – Иван махнул рукой. – Ложитесь спать, молодой. Подъем завтра в шесть утра.

      Против такой воли «дядьки» я, разумеется, ничего не имел.

* * *

      – Знаешь, почему мы носим эти знаки на одежде?

      – Черные черепа? Они… они страшные.

      – Может быть. Это особый знак. Его использовали…

      – Давно? Еще до войны?

      – Юнкер-р-ра! Подъе-е-е-ем!

      Рев дежурного офицера – не ротного, кого-то рангом пониже – мгновенно