Зулейха открывает глаза. Гузель Яхина

плечу. Она мотает головой: не пойду. И тут же сильные руки подхватывают ее, поднимают в воздух. Зулейха дрыгает руками и ногами, как капризный младенец на руках у взрослого, из-под юбок сверкают шаровары, – но военный держит крепко, до боли.

      – Не тронь! – кричит Зулейха из-под потолка. – Грех!

      – Сама поедешь? Или понести? – спрашивает откуда-то снизу заботливый голос Мансурки.

      – Сама.

      Военный осторожно опускает Зулейху. Ноги приземляются на пол.

      – Аллах тебя накажет, – бросает она Мансурке. – Он вас всех накажет.

      И начинает собирать вещи.

      – Потеплее оденься, – советует Мансурка, подкидывая дрова в печь и по-хозяйски шуруя в огне кочергой. – Как бы не застудилась.

      Скоро вещи увязаны в узел. Зулейха туго заматывает голову шалью, плотно запахивает тулуп. Берет с печной приступки закутанный в тряпицу остаток каравая – в один карман. С подоконника отравленный сахар – в другой. У окна остается лежать крошечная мертвая тушка – мышонок полакомился ночью.

      Готова в дорогу.

      Останавливается у двери и окидывает взглядом разоренную избу. Нагие стены, неприкрытые окна, на грязном полу – пара затоптанных тастымал. Муртаза лежит на сяке, вперившись заостренной бородой в потолок. На Зулейху не смотрит. Прости меня, муж мой. Не по своей воле тебя покидаю.

      Громкий треск материи – Мансурка срывает чаршау, отделявшую мужскую половину избы от женской, и довольно отряхивает ладони. Разбитые горшки, выпотрошенные сундуки, остатки кухонной утвари бесстыже открываются взору любого входящего. Срам какой.

      Зулейха, краснея от невыносимого стыда, опускает глаза и выскакивает в сени.

      В небе пылает рассвет.

      Посреди двора высится огромная куча утвари: сундуки, корзины, посуда, инструменты… Чернявый, пыхтя от натуги, тащит из амбара тяжелую долбленую колыбель.

      – Товарищ Игнатов! Гляньте – брать?

      – Дурак.

      – Я думал, под опись… – обижается тот, затем, решившись, все же швыряет колыбель на самый верх кучи. – Вот нажили добра – мама не горюй!

      – Зато теперь все – колхозное, – Мансурка заботливо подбирает выпавшую корзину и аккуратно кладет обратно.

      – Ага. Наше. Народное, – Чернявый широко улыбается и незаметно засовывает в карман маленькую льняную каплау.

      Зулейха спускается с крыльца, садится в сани – по привычке спиной к лошади. Застоявшаяся за ночь Сандугач вскидывает голову.

      – Зулейха-а-а! – раздается вдруг из дома низкий хриплый голос.

      Все оборачиваются к двери.

      – Покойник ожил, – громко шепчет в тишине чернявый и мелко крестится тайком, пятясь к амбару.

      – Зулейха-а-а! – вновь несется из дома.

      Игнатов поднимает револьвер. Колыбель сверзается с кучи и грохается об землю, с треском раскалывается на части. Дверь с протяжным скрипом распахивается, в проеме – Упыриха. Длинная ночная рубаха развевается, губы зло дрожат. Уперлась в гостей круглыми белыми глазницами, в одной руке