Мания встречи (сборник). Вера Чайковская

он подписал приказ об уничтожении Института старой и новой философии. А меня туда взяли аспирантом. Такое разочарование, Фира!

      – Я понимаю, Володя. И институт этот знаю. – Она помедлила. – Там работали… некоторые мои друзья.

      – Правда? – Одя обрадовался сквозь накатившуюся печаль. – Я, значит, не случайно спутал вас с Белой Шапочкой. Она плакала, когда сносили. Она, должно быть, была вашим прообразом. Намеком на то, что я вас встречу. Так бывает. Вот ведь и Ромео… – Он умолк, понимая, что его занесло. И продолжил тему Акинфеева: – Этот же Акинфеев значится в ведомости по зарплате в нашем Доме художественного творчества. Но его там в глаза не видели! Недаром Ксан Ксаныч просил запомнить его гнусную фамилию.

      – Ксан Ксаныч? – насторожилась Фира. – Кто это?

      В ходе разговора она повернула одну из своих работ лицом к Оде, и он увидел…

      Должно быть, это был ее автопортрет, но в образе библейской царицы – с мерцающей драгоценностями диадемой на голове, в браслетах на руках и длинных серьгах в ушах. Но вокруг нее было что-то из другой реальности – облупленные стены, обтрепанные стулья, старый чайник на газовой плите… И все это сияло и переливалось в таинственной и значительной красно-коричневой «рембрандтовской» гамме. Это была библейская царица, оказавшаяся на каких-то жизненных задворках, угнетенная и замученная, но все равно излучающая свет и женственную прелесть…

      – Я вас спросила о Ксан Ксаныче, Володя! Кто это?

      Почему-то она зацепилась за это имя.

      – Простите, Фира. Я засмотрелся. Не думал, что вы так талантливы. И еще вы… вы… прекрасны.

      – Я вам гожусь в мамы, мальчик, – смеясь, сказала Фира.

      – И в тетушки, и в сестры, и в племянницы. У меня никого нет. То есть есть, но так далеко, что словно бы и нет. Возьмете меня в родственники, Фира?

      – Возьму! – снова рассмеялась она. – У меня тоже с родственниками напряженка. Вроде и есть, и нет. Чужие. А этот Ксан Ксаныч – ваш родственник?

      – Это мой учитель, – серьезно сказал Одя и почувствовал тепло в груди. – Вот же он!

      Он вытащил из кармана фотографию Либмана, подаренную придурком, которую всегда с тех пор носил с собой. Она его грела.

      – Видите как… – Фира глубоко вздохнула. – Я ведь его знала… Давно. У вас, Володя, действительно интуиция… У него был друг… Но это совершенно не важно. Лучше я поимпровизирую на его тему.

      Одя даже не успел выразить свое изумление, как Фира начала свое колдовское действо – работу над портретом Либмана. Она рисовала его, как в трансе, приплясывая и что-то напевая, но не веселое, а заунывное, протяжное. Учитель предстал на акварели сумрачным Богом, изведавшим все яды людских отношений, все хитросплетения лжи, все бедствия несправедливости, весь абсурд измен и ухода любимых. Он был мрачен, и вид его говорил, что больше всего ему хочется «закрыть лавочку». Да он и в самом деле уже начал свертывать небеса, как свиток, коснувшись рукой черно-белых грозовых облаков. И сами черно-бело-синие краски акварели разили, как молния, насквозь