Великий Краббен (сборник). Геннадий Прашкевич

и очень походил на большую мандолину.

      Позвав Индуса как свидетеля, Сказкин и Веселов долго смотрели на окорок.

      Потом был принесен нож, и каждый получил по большому куску окорока. Пес Индус (как шпион) тоже. «Хватит тебе фосфор жрать, – беззлобно заметил Сказкин, чем сразу покорил собачье сердце. – Ты вовсе и не шпион. Ты пес и наш друг!» А заробевшему интеллигенту Веселову Сказкин бросил: «Получим полевые, дураку Гошке оплатим наличными!»

      А метель набирала силу.

      Город занесло уже под третий этаж.

      Очень скоро Сказкин, Веселов и Индус привыкли к окороку.

      А поскольку дядя Гоша появлялся дома все позже и позже, Сказкин рискнул даже перейти на бульоны. «Горячее полезно, – деловито пояснял он, двигая белесыми бровками. – Горячее вредным не бывает». Однако толщина окорока стала уменьшаться. Теперь он точно напоминал мандолину.

      И был день – метель кончилась.

      Выкатилось из-за сопки ледяное солнце.

      И дядя Гоша явился домой не поздно ночью, а засветло.

      Он был почти трезв. Принюхиваясь к прельстительным запахам, царящим в квартире, заявил: «А у меня окорок есть. Сейчас всех угощу окороком». Слова эти почему-то всех повергли в смятение. Даже пес Индус привстал и (как настоящий шпион) отвел в сторону виноватые глаза. Понятно, первым в сенки двинулся хозяин, но на пороге, чуть не сбив его с ног, дядю Гошу обошли пес Индус и Сказкин. Зная инфернальный характер пса, Серп Иванович, как бы не выдержав тяжести большого окорока, уронил на пол его пустую, как мандалина, форму, а Индус (они ведь все были крепко теперь повязаны) подхватил окорок и с легкостью необычайной понес в заснеженные послеметельные огороды.

      Взбешенный дядя Гоша выскочил на крылечко с ружьем в руках. «Убью, сволочь! Корейцам отдам!» Но ружье перехватил Сказкин. «Вот ведь молодец! – отметил про себя затаившийся в углу Веселов. – Сейчас жахнет в пустое небо, как в копеечку!» Но, к величайшему его изумлению, Сказкин открыл беглый огонь по псу. Наверное, испугался, что пес расколется.

      К утру Луна исчезла.

      Не спряталась за гребень кальдеры, не закрыли ее облака или туман; просто вот была в небе Луна, а теперь ее нет. Растворилась, растаяла. Зато над вершинами острых скал угрюмо светились курильские огни. Как елочные шарики поблескивали они в мутном наэлектризованном воздухе. «Гад морской, – тосковал я по Сказкину. – Фал на сухофрукты сменял!» Недоступным и сказочным казался мне бедный домик сироты Агафона Мальцева. Наверное, на печке, сооруженной из разрубленной железной бочки, пекутся сейчас лепешки… в чашках чай… как маяк-бипер, икает «Селга»…

      А тут – шорох шлаков. А тут – шорох осыпающихся песков.

      И вдруг… Нет, не может быть… Откуда-то донеслись – сперва слабо, потом слышнее – слова старинной морской песни прекрасно вписались в печальный ночной пейзаж, в грустные шорохи.

      Эту курву мы поймаем,

      ей желудок прокачаем,

      пасть