Дети радуги. Юрий Гельман

немое. Идут впереди молча, по пояс в снегу – как ледоколы путь прокладывают. Снег фанерными лопатами отбросят на метр вокруг ствола, так, чтобы вальщику подходить удобнее было. Подрубят каждый свое дерево, да еще чуть ли не наперегонки, а затем неторопливо дальше идут. Топорами, что и говорить, махали они справно – не придерешься.

      За ними следом шли Воробей, по имени Станислав, парень, годами почти до тридцати дотянувший, а ума, по общему мнению, не наживший, и Петька Ушумов – бурят с лунообразным лицом, человек почти местный, как все давно считали. История его осуждения была известна всему ИТУ, и хоть и являлась по-настоящему анекдотической, но вызывала сочувствие. Ушумов этот, Петр Петрович, тридцати восьми лет, охотник бравый, специалист по пушнине, оказывается, геолога пьяного завалил. «А пусть не лезет к моей жене в следующий раз!» – сказал он на суде. И то, что тому Казанове из Омска следующего раза уже не видать было, – мало беспокоило Петра Петровича. Он твердо знал, что поступил бы точно так и во второй раз, и в третий. Уж больно жену любил, и стерпеть оскорблений был не в силах.

      Эти двое – Станислав и Ушумов – подрубленные деревья как раз и валили. В одну сторону – вдоль просеки, комлем на выезд, как и положено было – чтобы трелевать легче. С бензопилой обращаться Воробея Ушумов быстро научил – тот и хотел учиться, поскольку проще это было, чем, скажем суки рубить или чекер набрасывать. А тут что – подрезал правильно, гидроклин вставил – вот ствол содрогнулся чуток, да и пошел кроной шуршать – замедленно так, величественно. Только отскочи вовремя, чтобы не задело.

      За вальщиками следом, через расстояние определенное, шли сучкорубы – Рука и Профессор. Качку Рукавишникову топориком помахать было – что гантелей поиграть, да и наловчился он за пару зим так, что любо-дорого смотреть. Учителю истории из московской школы было несравнимо труднее, но Алексей Николаевич не роптал, старался изо всех сил. Хотя и понимал, что львиную долю работы выполняет за него Игорь. Совестно ему было порой до глубины души, что так все неправильно, не по-товарищески обстоит. И все равно не мог остановиться – приходили в голову слова, складывались в какие-то фразы, тогда бросал он топор, где попало, и садился эти слова записывать. Для чего? Кому, кроме него, это было нужно? Однако не обижали Профессора – то ли жалели, как самого слабого, то ли действительно уважали.

      И вдруг однажды подумалось Алексею, что из этих его блокнотиков (пятый почти уже заканчивался) книгу целую можно было бы составить: про житье-бытье таких вот, как он сам, людей – заброшенных волею судьбы в подобную глухомань. Книгу откровенную и честную, о том, что не «исправляло» ИТУ, а, по большому счету, калечило судьбы. И еще о том, что понятиям чести и достоинства – не в Государственной Думе учиться надо было, а здесь, именно здесь, где каждый нерв постоянно оголен до предела, где любой человек – как на ладони светился. Только