Дети радуги. Юрий Гельман

А у них с Зеброй вторые сутки во рту росинки маковой не было, если не считать просто теплую воду, которую пили они вместо еды, чтобы хоть чем-то желудки наполнить.

      Пробовал что-то свое в блокнот записывать. Не получалось. Мысли – как те сны обрывочные, никак в цепочку не выстраивались, путались и терялись.

      Конкин почти все время лежал. Куда ему было с ногой поломанной вышагивать? По нужде товарищу Сапожников помогал из землянки выбираться – тропинку к сосне ближайшей протоптал и отводил туда, потом отворачивался и ждал, сколько нужно было. Нога у Зебры распухла в районе колена, ей стало тесно в штанине. И – видно было – болела сильно. Но Федор терпел, понимая, что только это ему и оставалось делать. Он стал все меньше разговаривать – то ли силы берег, то ли просто в себя уходил. Не докучал Алексею, только при необходимости звал. И эта его отчужденность настораживала Сапожникова еще больше.

      Не мог забыть Алексей хищный взгляд товарища по скитаниям в тот момент, когда о выживании сильнейшего речь зашла. Из полумрака вечернего выплывал этот взгляд, в страхе его держал все время. Он старался отогнать от себя видение, переключить сознание на другие темы – воспоминания о детстве, например. Ничего не выходило: Зебра, крепко цепляясь, не покидал мыслей Алексея. И вдруг, через полдня после того разговора, Сапожников поймал себя на том, что…

      Он даже встрепенулся от этого. Даже боялся развивать вспыхнувшую в голодном мозгу тему в подробностях. Он не так воспитан, хотя, к чему тут воспитание – меньше всего думаешь о воспитании в подобной ситуации. Он просто был не настроен – хотя, как можно настроиться на это. Он был не подготовлен – хотя жизненная ситуация подталкивала его к этой дикой, нечеловеческой готовности…

      Ему вдруг подумалось, что он сам мог бы убить Конкина – убить и продержаться в этом зимовье еще какое-то неопределенное время. От подобной мысли Алексея даже бросило в жар. С испугом он посмотрел в угол, где сопел во сне Зебра.

      «Нет, пожалуй, он ничего не замышляет, – думал Алексей. – Во всяком случае, ведет себя очень спокойно, даже чересчур спокойно. Не может же этот Зебра так искусно маскировать свой коварный замысел. Если, конечно, он вообще у него есть…»

      Поразмышляв таким образом, Сапожников присел к столу. Перед ним стояла зажженная свеча, и лежал дневник профессора Серебрякова.

      «Господи! – подумал Алексей. – А я? Как такое вообще могло в голову прийти? По каким законам формируются мысли? Какие побудительные силы управляют нейронами головного мозга, поворачивают в каком-то определенном направлении вектора человеческих раздумий? Вот куда нашим ученым нужно было бы направить свои усилия – внутрь человека. Не в глубины Земли, уничтожая ее. И не в Космос, где недоступные расстояния делают знания эфемерными и отодвигают их в необозримое будущее. Внутрь себя должен заглянуть человек, ибо он сам – и есть Космос».

      – Дай попить, – раздался