Жестокая любовь государя. Евгений Сухов

поосторожнее будь, ступенька тут хиленькая. Вот черти эти тюремщики, никак заделать не могут. Не споткнись, батюшка, сподобься. А здесь, государь, склизко, видать, налито что-то. А может быть, и кровь.

      Иван Васильевич весело перепрыгивал через две ступени, мало обращая внимание на советы рынд, и только иной раз покрикивал на охрану:

      – Мух харей не хватай! Свети государю под ноги, а то башку расшибу.

      Спустились в подвал. Зноя как не бывало. От серых камней тянуло холодом. В самом углу, на затхлой соломе, свернувшись в калач, лежал человек. Василий Захаров вышел из-за спины государя и, осветив фонарем угол, скомандовал:

      – Вставай, Федька сын Семенов, государь к тебе в гости пожаловал!

      Калач медленно стал разворачиваться, и Иван Васильевич увидел боярина Воронцова.

      Через дверь сквозило, и пламя свечи слегка изогнулось, словно и оно решило поклониться государю. Воронцов уже совсем не походил на того лощеного боярина, каким Иван знал его еще неделю назад. Перед ним был исхудавший и изнуренный голодом человек. Кафтан и тот драный, а через прореху на груди видна розовая сорочка.

      – Государь Иван Васильевич, – сделал шаг Федор Воронцов навстречу великому князю, но расторопные рынды бердышами заслонили путь.

      – Куда прешь?! Не велено!

      Было время, когда Воронцов запросто трепал Ивана по плечу, а рынды милостиво топтались рядом; сейчас же боярин находился по другую сторону бердышей.

      Но, видать, дело не так плохо, если сам великий князь к нему в темницу спустился. Федор Семенович успел разглядеть в глазах государя смятение. «Не забыл, бестия, своего боярина!»

      – Сказывай, холоп, какую неправду против государя учинить хотел! – повелел Василий Захаров. – Эй, подьячий, пиши за боярином. Сейчас Федор Семенович исповедоваться начнет. – И посмотрел на Федора тем взглядом, который напоминал: «Не забыл ли ты, боярин, о нашем разговоре? Смотри же! Иначе башка с плеч полетит!»

      Подьячий, тот же самый худенький старичок, что бывал на сече, степенно разгладил бумагу пальцами, приготовился писать. Сейчас он походил на огромную черную ворону с длинной и верткой шеей, даже кафтан его, неровно отглаженный, топорщился, напоминая взъерошенные перья. Ворона повернула голову, прислушалась к тому, что глаголет великий князь. Руки у подьячего слегка расставлены, и широкие рукава кажутся крыльями. Вот сейчас осерчает государь, и ворона воспарит в испуге к закопченному потолку.

      Но шестнадцатилетний самодержец заговорил спокойно:

      – Что сказать хотел, Федька? Слышал я о том, что ты убить меня замыслял?

      – Государь, смилуйся, – припал боярин головой к цепям. – Если и был на мне грех, так это такой, что опекал я тебя чрезмерно.

      – Андрей Шуйский тоже все опекал и тем самым на царствие взойти хотел. Он-то мог! Ну а как тебе на троне сидеть, если ты рода невеликого?

      – И от безродных смута немалая идет, – со значением заметил Василий Захаров, слегка двинувшись вперед, и сразу заслонил великого князя от опального боярина. А взгляд дьяка требовал: «Если жить