Батальоны просят огня. Горячий снег (сборник). Юрий Бондарев

пройдет. Ну вот, молодец. Бе-ед-ный мой!..

      Чьи-то руки обвили его шею, и тотчас упругое тело прижалось к нему, и губы, прохладные, легкие, коснулись его подбородка, и голос, знакомый, близкий, растягивал слова:

      – Бе-едный мой, Сере-ежа, скоро все пройдет… Ты обними меня.

      Он вдруг очнулся от этого голоса.

      Темно было и влажно, пахло осенними листьями, и лиловая узенькая стрела света пробивалась сквозь плащ-палатку, завесившую выход, остро рассекала потемки.

      – Это ты? – ослабленным голосом спросил он. – Неужели это ты?

      – Это я… Лежи, лежи, прижмись ко мне, Сережа, – прошелестел над ним быстрый, успокаивающий шепот. – Я с тобой буду. С тобой…

      А он все не мог согреться, боясь обнять Шуру, робко целуя ее пальцы.

      – Милая, чудесная, – шептал Кондратьев, стуча от озноба зубами. – Зачем это? Добрая… Чудесная… А как же Борис?..

      Она крепче прижалась к нему грудью, гладя его щеки, его шею.

      – Он не любит меня, Сережа. Разве он меня любит? Всю душу без слез по нему выплакала… а с тобой спокойно… Как с ребенком… Бедный ты мой. Ты кого-нибудь любил?

      – Не знаю…

      – Ну, совсем как ребенок…

      Бред это был или явь? Она растягивала слова, как Зина, было тесно, жарко, он не видел лица Шуры, выражения ее глаз, а она с торопливой нежностью ласкала его, и от близости с этой женщиной хотелось ему плакать и говорить что-то разрывающее душу, чего невозможно было сказать.

      – Ты чудесная, чудесная… Чистая… – шептал он, благодарно целуя ее ладонь. – Ты удивительная, прекрасная…

      – Тебе сколько лет? – спросила она.

      – Двадцать три.

      – Неужели ты никого не любил?..

      Он уснул. А она, посидев немного возле него, вышла из землянки. Ни одного солдата не было вокруг. Стояла вечерняя тишина. Весь Днепр был оранжевым, накаленный закат на половину неба горел, подымался над берегом, и вычерчивалась там черная паутина застывших в этом свете ветвей.

      Вдруг, со свистом вынырнув из заката, низко над водой пронеслись два «мессершмитта», вонзаясь в лиловый воздух над лесами. Там застучали зенитные пулеметы и рассыпались в небе трассы. А Шуре было горько и нежно.

      Глубокой ночью Кондратьева разбудили. В теплую землянку ворвался холод, стук пулеметов, отсвет ракет, плащ-палатка со входа была сдернута. Кондратьев лежал в обильном поту, все тело болезненно расслаблено.

      Голос Бобкова кричал в землянку:

      – Вас срочно к полковнику Гуляеву! На НП. Товарищ старший лейтенант!..

      – Прибыл? – еще ничего не понимая, хрипло спросил Кондратьев и вылез из землянки.

      Правый берег и Днепр внизу освещались ракетами, над головой проносились трассы.

      – Только что! Заваруха была! Неужто не слышали? Так спали? – прокричал сквозь дробь пулеметов Бобков.

      Кондратьев, смущенный, спросил негромко:

      – Где