Кукуруза. Джавид Алакбарли

л в среду, где моя потребность наслаждаться ночной тишиной оказалась востребованной. В то время, когда все дежуранты постоянно ворчали на тему о том, как это вредно не спать ночью и вливали в себя не одну чашку чая или кофе, я, без всяких бодрящих напитков, испытывал чувства, близкие к заоблачному счастью.

      В течение всей ночи я был свеж, бодр, и чувствовал в себе энергию, достаточную для того, чтобы не только помочь конкретному больному в конкретной ситуации, но и спасти все человечество. Однако это мое желание не всегда можно было реализовать. Ведь число нуждающихся в спасении сильно варьировалось от ночи к ночи. Иногда их было более чем достаточно, а порой, их просто не было. У нас на «Скорой» обычно в такой ситуации с облегчением вздыхали и говорили: «пустая ночь».

      Конечно же, пришел я на эти дежурства совершенно зеленым юнцом. Вначале мне больше всего пригодились мои мускулы, накачанные во время моих ежедневных тренировок. Использовали меня даже не в качестве санитара. По-моему, я был больше грузчиком и такелажником. Почему? Да, просто так получилось. Я перетаскивал на третий этаж нашей больницы, который, по существу, был равнозначен шестому этажу нормального дома, множество вещей, в том числе и носилки с больными. Носилки, правда, с кем-то на пару. Лифта здесь не было, так как ни одна структура не могла решиться на то, чтобы изуродовать этот архитектурный шедевр, который много лет тому назад отвели под эту больницу, какими-то железками и подъёмниками.

      У меня было такое ощущение, что кем-то в течение всего дня на первом этаже и в подвале специально собиралось все то, что весит больше пяти килограмм. Наверное, этот кто-то добивался того, чтобы я мог испытать полный кайф от того количества кислородных баллонов, коробок с лекарствами и тюков с перевязочными материалами, которые я перемещаю между этажами. Относился я к этому философски. Ведь молодых и здоровых мужчин среди младшего медперсонала, практически, не было. Естественно, что мои физические способности ценились гораздо выше умственных. Но слаб человек. Наиболее рекордным числом перенесенных килограммов я все-таки любил похвастаться. Но только в очень узком кругу

      По мере того, как я грыз гранит науки, познания мои увеличивались. Мне удалось дойти до высокого звания «парамедика». К этому времени я уже точно знал, что самое тяжелое время для дежурства – это между двумя и четырьмя часами ночи. Если этот временной коридор мы благополучно проскакивали, оставалась только одна проблема, заключающаяся в том, чтобы чем бы себя занять, кроме штудирования учебников. Именно тогда я почувствовал вкус к тому, чтобы записывать свои впечатления от разных событий.

      Сначала это были чисто медицинские наблюдения за отдельными больными. Потом я стал дополнять их различными литературными изысками. Когда моя мать увидела напечатанными какие-то из моих этих опусов в известном женском журнале, она была удивлена. Мне лишь бросила саркастическую фразу:

      – Многим не дают покоя лавры Антон Павловича Чехова. В результате им ничего так и не удаётся – они не становятся хорошими врачами, и несмотря на безумную жажду славы, остаются бездарными писаками. Лучше брось всё это.

      Я всё это выслушал, но не послушался. Бедная мама. Я часто так поступаю с ней и её дурацкими советами. Юношеский дух противоречия из меня ещё не выветрился.

      В среде медперсонала я был все-таки немножко «белой вороной». Если не было срочной работы то, как правило, меня оставляли в покое. Здесь пригодились мои способности создавать вокруг себя некую зону отчуждения. Принципы мои были просты, но чрезвычайно эффективны: доведённая до уровня высочайшего искусства подчеркнутая вежливость и нежелание допускать какой-либо фамильярности. Именно это помогало мне быть со всеми в добрых отношениях. В то же время для меня было чрезвычайно важно не позволять никому лезть себе в душу и не разрешать кому-либо помыкать мной.

      Меня вполне устраивала репутация слегка «шизанутого» человека, который не мечтает о том, как бы тайком приложиться к заветной бутылке со спиртом или найти укромный уголок, чтобы всласть потискать какую-нибудь зрелую матрону или сопливую девчонку из числа медсестер. То, что меня иногда заставали за медитацией или стоящим на голове, лишь укрепляло желание нормальных людей держаться от меня подальше.

      Во всем отделении был лишь один человек, который, на каком-то интуитивном уровне, всегда понимал меня. Это был наш фельдшер, которого все называли дядя Маис. Вслух я его часто называл Mon Ami, а про себя именовал просто Кукурузой. Когда я услышал впервые его речь то, я подумал, что он меня дразнит. Благодаря усилиям логопедов я лишь слегка картавлю. Уж во всяком случае контрольное слово “кукуруза», в отличие от дяди Маиса, я могу вполне сносно произнести.

      Да, забыл отметить, что дядя Маис был рыжим. Дома мне не раз говорили, что число рыжих в мире катастрофически уменьшается. Доминантные гены шатенов и брюнетов уничтожают рецессивные гены рыжих. И ничего тут поделать нельзя. Мама с гордостью любила повторять, что в молодости рыжим был ее отец и все её двоюродные братья. А вот уже в следующем поколении у нас не было ни одного рыжего. Но ведь рыжие тоже рано или поздно седеют, а вот дядя Маис упорно не желал седеть. Копна его волос по цвету напоминала мне