Деда. Поразительная

а! Дед сыпал сахар на нарезанные крупными дольками мясистые домашние помидоры. Его любимая еда. Вну́чка такое есть не станет. Что такое помидоры с сахаром? С солью – другое дело.

      Память опрокидывает его мысли в далёкое время, в такую даль, что самому не верится: он ли там побывал? Десять лет каторги и пять вольной жизни на чужбине. Его внучка, его Доня, как ласково он её называет, стала для него счастьем. Наталка – смысл выстраданной жизни, которую он заслужил каждой своей клеткой, добрым спокойным нравом и заботой о других заключённых, многие из которых остались навечно в холодной земле Колымы.

      – Наташа! Во водохлёб! Ну хоть бы полчасика погодила! Уж лучше молочка!

      – Деда, я чуть-чуть! – Натка огромным ковшиком черпает холодную колодезную воду из цинкового бачка и взахлёб пьёт эту самую вкусную воду на свете. На дворе лето, а вода ледяная. Баба Тася только что принесла на коромысле два полных ведра. Колонка-то вон, прямо через дорожку, за воротами. Крепкая белокаменная ограда вокруг церкви, и в двух шагах от неё льётся вода. Святая водица круглый год. Пей сколько душе угодно.

      Герман

      Чвакающая жижа под сапогами. Ноги разъезжаются. С трудом сгребаешь их вместе, снова скользят, не позволяя сделать шага вперёд. Дождь моросит который день, изматывая и без того тяжёлую жизнь арестантов. Норму надо выполнять: положенное число тачек с грунтом, хочешь не хочешь, можешь не можешь, обязан привезти, доставить из забоя к промывке. Губы пересохли. Тошнит.

      Крепкие ведь мужики, другие до этих мест и не добрались. Такое пришлось в дороге пережить, не приведи Господь. Четверть душ потеряли в Охотском море и не только, – по пути на Колыму. Кто от холода, кто от жажды, кто от голода помер. Здесь – от непосильного труда и затхлой, вонючей болотной воды.

      Мартя стойко переносит эти мучения. Терпелив был с детства. Порода у них такая, одним словом – кулаки! Терпит, не пьёт мутную воду, когда кажется, что душа с телом расстаются от жажды. Многих тогда сгубила болотная водица.

      – Плохо мне! Тошнит! Мартя! Не выдержу я, нет сил! – Герман с трудом разжал руку, почти намертво сросшуюся с железякой тачки. Пальцы, скрюченные и окровавленные, приняли форму рукоятки телеги. Сзади подбирается очередная тачка. Охранник злобно кричит. Мартя знает, чем это грозит заключённому: могут уменьшить па́йку. Стоять нельзя. Он стянул верхонку с руки, с трудом натянул Герману и поднапёр сзади своей тачкой. Тронулась упряжка, разогналась и доползла до разгрузки. Что было дальше, помнится с трудом.

      Доработали кое-как до конца смены, отработали паёк. В бараке печка. Чугунная дверца с затворками, на которой выплавлено «С Новым 1934 годом». У охранника выменял на махорку две пары верхонок – Герману и себе. Добро, что не курит. В печке – долгожданное тепло. Затворка гремит, успокаивает. Какая-никакая, а жизнь. Приоткроешь немного дверцу и бессмысленно глядишь на огонь, который похрустывает деревяшками и хворостом, будто кровожадно уничтожает жизнь ни в чём неповинных людей.

      Надо было посадить, вот и посадили. Нетрудно было сочинить причину. Предупредил приятель, что завтра придут арестовывать, надо уходить. Не поверил. За что? В чём моя вина? Ну вот теперь сиди перед открытой дверцей печки в бараке, в тысячах километрах от Огнёво-Заимки, от молодой жены и думай: «За что?»

      Вся родня, соседи, знакомые ушли из деревни, скрылись в ночи, спасли свои жизни. Спасибо Трофимке, – не зря выбрали его в сельсовет, вовремя предупредил.

      Мартя с трудом поднялся и подошёл к Герману, – какой из него работник, без слёз не взглянешь. В посёлке, по ту сторону колючей проволоки, у Германа – жена с дочкой. Первое время разрешалось вызывать семью и жить вместе за территорией лагеря. Предшествующий директор Дальстроя добрее был. С приходом Павлова всех зэков поместили за колючую проволоку. Марта с дочуркой остались в посёлке. Совсем расхворался Герман: душил кашель, горели руки, лицо, всё тело, – нужен был врач.

      Полупьяный или под наркотиками лагерный врач возмутился, что его вызвали, ведь он приходит только к мёртвым, и приказал больше его не беспокоить. Как Мартя не старался помочь Герману, к утру тот стих. Закончились его мучения.

      – Деда, а ты салко любишь? – Натка сидит на коленях Марти, и тот ласково поглаживает её по головке.

      – Сейчас мы с тобой новое пальтишко примерять будем. Осталось пуговички пришить. Донюшка, ну не вертись, дай посмотрю. Вот и хорошо. Славная шубка получилась. Бабка, шаль давай! На улицу пойдём. Шубу выгуливать.

      Марта

      Ещё в Огнёво-Заимке Мартя обучился портняжному делу, и оно спасло его в лагере. Бытовики – это люди. Остальные – для уничтожения. Приказал начальник обшивать лагерных, вот и стал бытовиком Мартемьян. В основном шил верхонки. Заказы лагерного начальства, конечно, приходилось выполнять. Такой способ выживания. Замаячил конец срока. 1942 год. Освобождённому выдана бумага: «Закрепление на работе за Дальстроем до окончания войны».

      – Мартемьян Васильевич! – тихий крик Марты заставил очнуться от потрясения. Война для всех мужиков, а ему отсиживаться, ждать, пока другие воюют. Отбыл срок наказания за социальную