Книга песен Бенни Ламента. Эми Хармон

с неба на наши покрытые шляпами головы. Тот день выдался на редкость теплым, улицы смердели незнамо чем. Стоял сентябрь 1939 года, и разносчики газет выкрикивали что-то о немцах и местах, от нас очень далеких. В Нью-Йорке войны не было. По крайней мере, такой, в которой задействуются самолеты и подводные лодки.

      – Я думал, тебе нравится Джино, – пробормотал я через несколько кварталов; моя грудь стала липкой, как руки.

      – Какая разница! – буркнул в ответ отец.

      – Как это какая? – Ян представить себе не мог, что можно причинить вред человеку, который тебе нравится.

      – Нравится, не нравится, к делу это не относится..

      Вдаваться в объяснения отец, похоже, был не намерен, и мы прошли еще целый квартал, прежде чем я снова попытался от него их получить.

      – Н-но Д-джино… он же хороший.

      – Он мил с тобой. Не спорю… Но добр он к тебе лишь потому, что боится меня.

      От этих слов у меня внутри все похолодело, а ноги приросли к асфальту. Отец прошел с десяток шагов, прежде чем заметил, что я не плетусь следом. Он вернулся, взял мою липкую руку и потащил за собой.

      – Всякий может казаться хорошим. Но на самом деле, Бенни, это не так, – произнес отец, и его голос прозвучал очень уверенно.

      – Всегда? – На смену ощущению липкости пришла щекотка, предупреждавшая о близости слез.

      – Нет, не всегда, – вздохнул отец, словно этот разговор причинял боль и ему. – Но не бывает только хороших и только плохих людей. Есть просто люди. И внутри у каждого своя гнильца. У одних ее больше, у других меньше. А кого-то гниль пока не начала разъедать. Но рано или поздно мы все ей подвергаемся. Ты понимаешь, о чем я? У каждого из нас есть изъяны, своя темная сторона.

      – Даже у тебя?

      – Особенно у меня…

      Но, судя по всему, отца это не слишком беспокоило. Он воспринимал свою темную сторону как некую данность. Данность, с которой он уже давным-давно смирился.

      Мы молча пошли дальше; его большущая пятерня крепко сжимала мою руку, и отец не попрекал меня ни за то, что она была вымазана мороженым, ни за мой более медленный шаг. Мы свернули на Артур-авеню, и развешенное на террасах в переулках белье под порывом налетевшего ветра заколыхалось и захлопало, словно приветствуя нас.

      – Мне жаль, Бенито, что тебе сегодня пришлось увидеть мою плохую сторону. Я стараюсь быть тебе хорошим отцом. Лучше, чем был мой для меня. Но я не всегда бываю хорошим человеком.

      – А ты не можешь ее вырвать или вырезать? Ну, эту свою гниль? Миссис Костьера ведь срезает плесень с сыра.

      – Нет… Я не могу ее вырезать. Во мне слишком много всякой гнили. Я бы умер от кровопотери.

      – А я гнилой?

      – Нет, ты еще не гнилой.

      – Но когда-нибудь гниль меня тоже разъест?

      Отец вздохнул так, словно сам себя загнал в такой тупик, из которого уже не знал, как выбраться.

      – Да… наверное… Это жизнь… она портит многих людей, – пожал он плечами и покачал головой.

      – И