Курбан-роман. Ильдар Абузяров

тетя Зося со стула нам навстречу. – Как я рада, что вы наконец вернулись!

      – Как он? – поинтересовалась Ганушка.

      – Он в постоянной депрессии. Не хочет ничему верить, не находит себе места, – затараторила тетя Зося. – Ему сейчас очень тяжело. Он раньше-то даже пяти минут не мог прожить без своей скрипки. А теперь не знает, как к ней подступиться.

      – А вы?

      – А что мне будет? Я просто с ног валюсь – вот и все.

      – Сочувствуем, – сказала Гануся. Я же кивнул, думая, что Стасику, должно быть, более дискомфортно без его муз, чем без скрипки.

      – Поговорите с ним, – схватила меня в дверях за локоть тетя Зося, когда мы уже собирались пройти в палату. – Может, вам удастся его растормошить. Только прошу, поаккуратнее. Доктор строго-настрого запретил его травмировать. Представляете, каково ему сейчас?

      – Нет, – честно ответил я.

      – И, пожалуйста, даже не заикайтесь про Марысю и Витусю, – продолжала нести свой пост тетя Зося. – Прошу вас. Врач сказал, что…

      – Да, да, – мотнул я еще раз головой.

      – Хорошо, – тепло пожала тете Зосе руки Гануся.

      – Ну ладно, идите к нему скорее. С Богом.

      Но когда мы вошли в палату, Стасик даже не шелохнулся. Он сидел на стуле, в центре белой стерильной палаты. Такой же белый, как и февральский Белосток. Перед ним на пластиковом столе лежали белые листы бумаги с цифрами и буквами. Видимо, он заново учился читать по слогам. В белой пижаме в черный горошек он выглядел очень стильно. Обут же он был в домашние черные тапочки в белый горошек. Я обратил на это внимание, невольно осмотрев его с ног до головы.

      – Стасик, здравствуй! – поздоровалась Ганушка.

      – Здравствуйте, вы кто? – уставился на нас Стасик совершенно бессмысленным взглядом.

      – Это твои друзья, – выглянула из-за наших спин тетя Зося. – Твои давние очень хорошие друзья.

      – Еще одни? – удивленно пожал плечами Стася.

      – Стасик, ты действительно нас не помнишь? – подсел я к нему в дружеском порыве.

      – Нет, – покачал он печально головой.

      И тут, странное дело, все слова, которые я собирался ему сказать, которые я проговаривал полночи накануне, ворочаясь с бока на бок, куда-то вдруг улетучились. Растворились в этой белесой комнате, словно крахмал в молоке. Пытаясь собраться с мыслями, я посмотрел по сторонам. Белые стены, потолок, белые постельные принадлежности, полотенца, припорошенные тапочки Стасика, его заспанная засыпанная снежком пижама, снег подоконника у окна и белые простыни Белостока за ним. Деревья, как бельевые столбы-версты. А вдали, за ними, так бело, словно одновременно все невесты Польши идут к алтарю.

      Все бесполезно, как отрезало. Нам уже не о чем было говорить. Нас словно разделило белое безмолвие времени и пространства. Ни музыки, ни общих друзей, ни общей юности, ни влюбленности. Ничего.

      В надежде я посмотрел на бледное лицо Гануси, но та тоже растерянно молчала. И тогда, не выдержав этого странного