Фанни Каплан. Страстная интриганка серебряного века. Геннадий Седов

На войну?

      – Именно.

      – Эй, парень! Ты, случаем, не рехнулся? Что ты говоришь!

      – Не рехнулся. Читал, что в газетах пишут?

      – На хрена мне твои газеты! Мозги дуракам засерают…

      – При чем тут дураки! Порт-Артур в осаде, держится из последних сил, крейсер «Варяг» потоплен. Желтолицые дикари вот-вот на колени Россию поставят.

      – И поделом. Пусть поставят. Хотя бы и раком. Наше дело – сторона.

      – Понятно. Мы, анархисты, всемирный пожар на планете собираемся разжечь. В нем и цари-кровопийцы, и императоры косоглазые, и прочая эксплуататорская сволочь сгорит…

      – Разве не так? Стригу слушал?

      – Да слушал, господи! Стрига, Стрига. Мне сейчас не до теорий. Пожар в нашем с тобой доме, понимаешь? Родина в опасности! Тебе это слово что-нибудь говорит?

      – Еще как! – зло блеснул глазами Гарский. – У любого еврея оно на лбу написано: «родина-мачеха».

      – Родина не может быть мачехой!

      – Еще как может… Тебе бы, Кирюша, в Ганчештах моих родиться. За чертой оседлости. Куда Россия отечественных жидов пинком под жопу задвинула. Парочку погромов пережить. Грабежи, поджоги. Увидеть, как у тебя на глазах родную сестру пьяная сволочь насилует. Все это я на собственной шкуре испытал, мне твой Порт-Артур и крейсер «Варяг» до фонаря! Мне хлеб и свободу дай! Свободу и хлеб, понял?

      – Табачком не располагаете, господа хорошие?

      У столика – взъерошенная личность в замасленной рубахе навыпуск. Покачивается нетвердо на ногах, улыбка до ушей.

      – Не курим. Отвали!

      – Прощ… щения просим…

      Допив медовуху и рассчитавшись с шинкарем, они идут к выходу.

      – Хочу спросить у тебя напоследок. – Илларионов нагибается на ходу, срывает ромашку у забора. – Не увидимся, должно быть…

      Они доходят до конца улицы, поднимаются по узкой тропинке на косогор.

      – Говори, слушаю.

      – Ты в самом деле той ночью сумку с деньгами не сумел найти? В крапиве?

      – Я же говорил, что нет. Забыл?

      – Не забыл.

      – Чего спрашиваешь тогда?

      – Вспомнилось. Ладно, оставим…

      – Нет уж, договаривай! Думаешь, зажилил?

      Они остановились, глядят в упор друг на друга.

      – Скажи, Виктор… – Илларионов трогает приятеля за плечо. – Откуда у тебя деньги? На девочек мадам Быстровой? На рестораны? На френч этот? Ребята черт знает в чем ходят, подошвы зевают, а ты в новых сапожках щеголяешь. Яловых…

      – Понятно. Все-таки думаешь, что зажилил. Коммуну обобрал!

      – Не финти, говори прямо!

      – Прямо и говорю – нет! Поклясться?

      – Что толку теперь! Обрыдло мне все это, понятно? Ложь на каждом шагу! Говорим одно, делаем другое. Я из дома ушел, институт бросил. Мечтал служить святому делу. А связался со шпаной… Прощай, Гарский! Извини, руки не подам…

      Илларионов шагает в глубину переулка, исчезает за поворотом.

      …На Острожской между деревьями скользит человеческая тень. Мелькнула на глухом пустыре с зарослями лопухов, махнула через забор, пробирается сквозь