Девочка, которая провалилась в Волшебное Подземелье и утащила с собой Развеселье. Кэтрин М. Валенте

под камнем – холодно. Ищешь за деревом – тоже пусто. Наконец я нашла Асфодель. Почва здесь тощая, и небольшая пещера приютила меня со всей радостью, на какую способна полая скала. Сейчас, тысячу лет спустя, в Асфодели только и разговоров, что о торговле с Волшебным Подземельем и о том, как туда попасть. Вообще, в Волшебной Стране сейчас бум сивилльего ремесла. Появилось еще двое ворот, представь себе! Я даже слышала о третьих воротах в само́м Пандемониуме. Упадок и вырождение! И все-таки я была первой, это чего-нибудь да сто́ит.

      – Так вам тысяча лет?

      – Ну, почти. Достаточно, чтобы заниматься мифической работой. Сивилла должна быть более или менее вечной, как дверь, которой она служит. Дверь держит ее на плаву, поскольку любит ее и нуждается в ней. Вот и сивилла любит дверь и нуждается в ней.

      – Поэтому вы выглядите… вот так вот?

      Сивилла Перспектива уставилась на нее сквозь прорези глаз на беспристрастном лицевом диске.

      – Думаешь, ты будешь выглядеть так же, как сейчас, когда состаришься? У большинства людей три лица: лицо, которое им досталось в детстве, лицо, которое у них получилось, когда они стали взрослыми, и лицо, которое они заслужили к старости. Если жить столько, сколько я, то лиц становится гораздо больше. Я сейчас совсем не похожа на ту тринадцатилетнюю малявку, какой была когда-то. Мы получаем то лицо, которое лепим всю свою жизнь, когда работаем, любим, печалимся, смеемся, хмуримся. Я целую эпоху простояла между верхним и нижним мирами. Иногда людям, проработавшим полвека, дарят карманные часы. Вот считай, что мое лицо – это такие часы, только не за пятьдесят лет, а за тысячу. Ну что ж, будем считать, что мы наконец-то представились друг другу – то есть представилась я, а ты все больше молчала, но я не сержусь, потому что и так про тебя все знаю, – итак, садись ко мне на колени и прими лекарство как послушная девочка.

      Прежде чем Сентябрь успела возразить, что она уже слишком большая, чтобы сидеть на коленях, и что это еще за лекарство такое, оказалось, что она уже карабкается на золотые и серебряные плоские колени сивиллы. Сидеть на них было очень странно. Перспектива совсем ничем не пахла. Вот ее, Сентябрь, папа па́хнул карандашами и мелом из класса, а еще славным теплым солнышком и, самую капельку, своим любимым одеколоном. А мама пахла тавотом и металлом, горячим хлебом и любовью. Запах любви очень трудно описать, но если вы подумаете о том, как кто-нибудь обнимал и защищал вас, то вспомните этот запах так же хорошо, как помню его я.

      Перспектива не пахла ничем.

      Сивилла взяла со столика гребень, которого там раньше точно не было. Длинный серый гребень, усеянный серыми каменьями: мутновато-молочными; дымчатыми, мерцающими; а еще жемчужинами с серебряным отливом. Зубья гребня были зеркальными, и Сентябрь на мгновение увидела свое отражение перед тем, как Сивилла начала – вот ведь нелепость! – расчесывать ее волосы. Это оказалось совсем не больно, хотя каштановые пряди и впрямь были изрядно спутаны.

      – Что вы делаете? – растерянно спросила