Потом может не настать. Андрей Деткин

орках. Окидываю усталым взглядом осточертевшую за пять дней картину: мертвые пятиэтажки, запустение и разруха. Оконные проемы слепо взирают на выложенную из плит, заросшую мхом и травой дорогу, за которой начинается облезлый тихий лес. Временами, а по большей части ночью, его мертвую тишину вспарывают жуткие вопли. Слышатся булькающие предсмертные визги, гавканье, треск, словно великан бродит и валит деревья.

      Иногда, когда трескучая темень приближается к домам, я надеваю респиратор, осторожно, стараясь не вляпаться в «жижу», вползаю в дверной проем и замираю на узкой полосе вздувшегося паркета у стены. Жмусь к холодным выцветшим обоям, слушаю одним ухом треск ветвей, другим – шорохи и шаги, которыми живет темнота брошенного здания.

      Справа на дороге, метрах в ста от накренившейся осины перетекал и дрожал в «мясорубке» воздух, в ржавом уазике с поднятым капотом искрила «электра», в траве у стены в примятом круге «комариной плеши» виднелся чей-то раздавленный скелет.

      Я опустил голову, посмотрел на берцы, подумал, что они из натуральной кожи, – потекли слюнки.

      С лестничной площадки донесся резкий визг. Я не обернулся и даже не вздрогнул. Снорки дерутся – обычное дело. Они не представляют для меня опасности. «Жижа», которая заперла меня на балконе, в то же время и оберегает. Поначалу я боялся, что они попытаются спрыгнуть сверху, а потом, когда оголодал, даже мечтал об этом. Но нет, они лишь однажды, сидя у края крыши, смотрели на меня круглыми стеклами противогазов. Поворачивали головы то одним, то другим глазом, при этом оголовки шлангов мерзко скребли и постукивали по бетонной стене. Стоило мне поднять руку с пистолетом, как они тут же скрылись. Пробовал приманить их свистом, уговаривал – все зря.

      «Блуждающий свет» красивый издалека, и особенно ночью, но в непосредственной близости волосы на руках встают дыбом и шевелятся на голове, словно призрак ерошит. Яркий свет слепит, а высокий гул тошнотной вибрацией отдается в брюхе и подкатывает к горлу. Снорки боятся его, убегают.

      Я истощен,воды осталось на один палец в кофейной банке, к тому же она подтекает. Под ней все ширится мокрое пятно, и я ничего с этим поделать не могу. Еды никакой. Бессонные ночи, страх, безнадега измотали в конец, на чертовом балконе чувствую себя, как в клетке, и неоткуда ждать помощи. Остался с СПС и двумя обоймами к нему. Мой шмотник, как и калаш, наверное, забрал Ма́зур.

      Я все чаще поглядываю вниз, и смерть от падения уже не кажется такой жуткой. Все одно лучше, чем шагнуть в аномалию. Черный, словно из графита,скелет справа от входной двери постоянно мне напоминает об исходе. Можно еще застрелиться, но боюсь, не хватит духа. Смерть от пули кажется очень болезненной и какой-то уродливой, что ли. Представляю, как кусок металла вырывает часть черепа, в клочья разносит мозги… Пусть уж после смерти все мое останется при мне, хотя бы на какое-то время.

      Мне начинают мерещиться странные вещи. Слышу голоса и звуки, которых не должно быть. У меня есть еще немного времени, отвел себе два, от силы три дня, и его нечем заполнить, кроме как рассказать вам о превратностях судьбы, загнавших меня в эту западню.

      Парень, в общем-то, я не глупый, люблю читать беллетристику, особенно Стругацких. После школы ринулся в Москву за знаниями. Без проблем поступил в «Плешку», и казалось, жизнь прогибается, выстраивается в прямую дорожку и невдалеке уже маячит светлое будущее. Прощай, далекий Мухосранск, а точнее, село Полоцкое Читинской области с деревянной школой и кирпичной церковью, с разбитыми проселочными дорогами, с баскетбольной площадкой у мусорных баков, с «градообразующей» валяльной фабрикой дореволюционной постройки, с пьяной лесопилкой, сзагибающимся совхозом ООО «Буренка».

      Искренне надеялся больше туда не возвращаться. Даже навещать мать не было в моих планах. Она осталась в тесной однушке с бумажными обоями и с треснутым плафоном в прихожей. Отец умотал на севера́ за длинным рублем, когда мне было три, там и остался. Мать его не искала – невелика потеря, пил и ее поколачивал. Работала она на «валяльке» учетчицей, вечно уставшая и злая.

      Моим воспитанием занимались школа да улица. Рос, как сорняк придорожный. Если бы не периодические росписи моего чресла широким ремнем (все, что осталось от отца), я бы прямиком после восьмого угодил на фабрику. Мать постоянно пугала ею. До сих пор слышу ее сиплый, будто простуженный голос: «Будешь двояки носить, пойдешь валяльщиком шерсть шелудивую в кислоте мочить. К тридцати годам выкашляешь бронхи, а еще через пяток, в лучшем случае, если курить не будешь, за ними полетят и легкие».

      Так вот, я поступил в «Плешку», жизнь удалась. Немного расслабился, и судьба меня тут же лягнула. За прогулы и низкую успеваемость пробкой вылетел из вуза на Родину. Вернулся побитой собакой, устроился на лесопилку. Там платили меньше, чем на фабрике, зато бронхи до сих пор при мне.

      На распиле пристрастился к картишкам, к спиртному уже в столице успел. Со своей феноменальной памятью я без труда обыгрывал коллег по цеху и даже временами поддавался, чтобы меня не слали лесом. В карманах завелись деньжата, а вместе с ними и понты. Купил старенький, но еще годный 124-й мерс. Катал Ритку в соседнее село в клуб. Скоро перестал ходить на работу и только