И ничего не меняется. Лина Кирилловых

, на тонких и опасных каблуках, – вертихвостка. Существует и иное, нехорошее совсем определение – поправляя на носу очки, Елена Степановна произносит его шелестяще, вертихвостка, разумеется, нахально пропускает всё мимо ушей. Легкомысленной, разболтанной походкой она спешит к автомобилю – «цок-цок-цок». В автомобиле, конечно, мужчина. Автомобиль плюет выхлопом, отъезжая, светлая за стеклом улыбается. «Бесстыдство», – слышится в кошачьем мяуканье. Коты запрыгивают на скамейку, ластятся, утихомиривают праведную бурю, как могут. Пушок, Черныш, Рыжик. Электрик в люльке-подъёмнике меняет фонарную лампочку. Водитель, высунув голову из окна кабины, смотрит. Поясницу опять прихватывает: неужели продуло, ох-ох. Жёлтая скамейка шелушится, а жёлтая берёза – шумит. Елена Степановна путает, какой сегодня день недели – пятница или суббота. Но вспоминает о телепрограмме, раскрытой на нужной странице, и успокаивается. Там, на кухонном круглом столе, скрипящем клеёнкой с гроздьями винограда.

      «Двадцать седьмое».

      Потом она гладит котов.

      Перед подъездом рассыпали рис и яркое праздничное конфетти. Монетки подобрали дети: они играют ими в магазин, и щедро розданные мужчиной и светлой вертихвосткой шоколадные конфеты – самый ходовой товар. Сам подъезд украшен воздушными шариками. Коты пугаются и удирают, когда кто-то из весёлых гостей лопает шар – звук доносится в открытую домофонную дверь громким пушечным выстрелом: «бамм». Елена Степановна неодобрительно поджимает губы. Ветер треплет ленточки на припаркованном у тротуара свадебном кортеже. Заставили дорогу – это раз. Гогочут и шумят, окаянные – два. Нечего праздновать – три. Придумали тоже: свадьба у… Елена Степановна бы рассказала, как правильно, достойно это было в ту эпоху – не мещански. Бытовки и снег, вместо шампанского – чай, трудолюбивые надежды и мечтания, а утром – снова на работу. Но память, кажется, не её. Она лишь видела в давнишних чёрно-белых фильмах. Образ врезался, высекся, воспламенил, и напрасно.