Деревенские были. Игорь Михайлович Ходаков

empty-line/>

      Поди разберись, откуда она взялась-то. Цыганка эта. Вот как протяжный гудок паровоза раздался, как состав загремел, так она и появилась в пыльной толчее саратовского вокзала, аккурат когда демобилизовавшийся красноармеец Иван Васильевич Польщиков, безжалостно работая локтями, пробивался к выходу. И, добавив к терпкому табачному запаху сильное чесночное амбре, глядя ему в глаза, словно гипнотизируя, цыганка выпалила:

      – А того, к кому ты едешь, уже нет на свете.

      Он и рта-то не успел раскрыть, как она исчезла. Вот только что была тут, в своем цветастом платке и длинной красной юбке, звеня многочисленными кольцами-серьгами и блестящими браслетами, и вот нету ее.

      Несколько секунд Иван, с погасшей папироской в зубах, проторчал так оторопелый. Стоял еще перед очами призрак подмигнувшего зеленого

      кошачьего глаза, обрамленного пышными черными ресницами, да еще смуглая щека с родинкой врезалась в память. Пока не раздался второй гудок. Протяжней первого.  И состав не загремел пуще прежнего.

      Схватил Иван чуть было незабытый в кутерьме вокзальной котелок и сызнова заорудовал

      локтями. Протиснулся в набитый донельзя вагон.  В таком раньше буржуи, значит, ездили, а теперь такие как он – герои Гражданской войны, с фронта

      возвертающиеся

      . Правда, Иван  без медалей там разных и орденов возвращался, но все же героем себя ощущал, точнее даже просто счастливым человеком, потому что выжил: ни тиф не взял, ни пуля, там, ни сабля белогвардейская. Хотя сабля однажды чуть пол уха не оттяпала.

      Вернулся Иван. Вот оно, родное Никтино. Поезд распрощался с ним все тем же протяжным гудком. Закинул герой наш вещь-мешок на плечо. Скатку поправил, фуражку, для форсу, набекрень сбил, расстегнул крючок на выцветшей, штопаной-перештопанной

      гимнастерке, и потопал до дома. Идти четыре версты. Недолго. Да Иван  и не спешил. Лето ж. Непривычная за годы войны тишина, прерываемая где-то вдалеке раздающимся ревом коров. И вот еще коршуны в небе парят – добычу высматривают, да стрижи пируэты крутят. На небе редкие барашковые облачка виднеются, дождь не предвещающие. Благодать.

      Идет он по утоптанной дороге, по сторонам пялится на поля, бурьяном заросшие. Непаханые. «Ничего, распашем.  Бар-то больше нет. Земле нынче народная. Зазря, что ли, воевали»  – думает. Подходит к дому, к родному штакетнику, на сад любуется, дедом еще посаженый. Да что-то как-то нехорошо на душе стало. Отчего? А кто ж разберет – нехорошо и все тут.

      Подходит, подковами на каблуках  пыльных сапог топая. Дом как надгробье, как могила с фотографией, чье родное лицо на него глядит, а он его никак узнать не может. Ох, что-то в горле сдавило.

      Шумнул:

      – Есть кто живой-то?

      Отворяется со скрипом дверь терраски. Он еще подумал: «Надо смазать будет».

      На пороге мать. Босая. Постаревшая. И вот волосы седые из-под небрежно завязанного белого платка пробиваются.  Долго смотрит. И отчего-то на шею не кидается. Со слезами. Как оно, значит, положено. И, главное, Лукерьи тоже нет. Жены его любимой. У Ивана само собой вырвалось:

      – Стряслось, что ли, что?

      Кажется, маманька пришла в себя и, не поздоровавшись даже, как-то скрипуче произнесла:

      – Зайди в дом-то, сынок.

      Просидели  они в тот вечер дотемна. Да разговор все вертелся вокруг одного и того же: как спровадил тиф в могилу бедную Лукерью. Год уж как.

      – Что же не написали-то? – спросил Иван, когда мать на терраске ему спать собирать стала.

      – Да как же я напишу тебе, сынок, коли грамоты не знаю. Да и где тебя на войне-то искать. Сама не ведала: жив ли?

      В ответ он только по лбу себя хлопнул. А потом как-то потерянно произнес:

      – Пойду я, мамань, прогуляюсь.

      – Да куда ж в такую темень?

      – Ничего, – только и махнул Иван рукой в ответ.

      Как ушел, так мать всю ночь и глаз не сомкнула. Поняла ведь, что на кладбище он побрел. Наше деревенское, что за храмом Архангела Михаила крестами деревянными виднеется. Под утро только Иван воротился, за ночь осунувшийся как-то и со взглядом поблекшим. Спать так и не лег. А наутро делами занялся: дверь на терраске сладил, картошку, где надо, на огороде выбрал, сарай, малость покосившийся, поправил. Но раньше словоохотливый, тепереча он совсем неразговорчивый стал. Мать-то с расспросами, правда, тоже не лезла.

      А вечером  он, не сказав ни слова, свернув постель и взяв ее в охапку, потопал спать в амбар.  Мать только рукой махнула: пройдет, мол. Потоскует, да сызнова женится. Она уж и девок приглядывать начала. Да и вдов после Мировой да Гражданской в селе хватало.

      Но вот только не «проходило». С месяц уж как вернулся-то, а спал по-прежнему в амбаре. И осунулся Иван еще больше, цвет лица землистый какой-то стал. Бородой неряшливой зарос. Неживой словно. Мать уже