Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго. Андре Моруа

Геба —

      Прекрасная гризетка неба;

      Олимп или мансарда – все одно:

      Подвязка сброшена, плечо обнажено[16].

      Всю жизнь это будет лейтмотивом многих его стихов. Слишком целомудренная юность создала нераскаянного грешника.

      Для генеральши графини Люкотт, «хорошенькой женщины, имевшей большой успех в свете и множество поклонников» – братья Гюго знали ее еще по Мадриду, а в Париже жили в одном с нею доме, – Виктор сочинял почтительные мадригалы:

      Я слушаю… Но все ж могла бы лира эта

      В такой чудесный день решиться и посметь

         Твою любовь ко мне воспеть.

      – Судить не торопись, начни читать поэта!

         Любовью сердце стеснено,

         Тобой одной оно согрето!

         Но то, чем полнится оно,

      Земною лирою не может быть воспето![17]

      Концовка была галантной, все написано очень ловко, с чисто вольтеровским изяществом. Но кто бы ни писал стихи в пансионе Декотта и Кордье, сам директор или классный наставник, Эжен или Виктор Гюго, тысячи рифмованных строк, рождавшихся у них из-под пера, были довольно плоскими. То было время заката прежнего направления в поэзии. Делиля и Парни все еще считали великими поэтами. Французская академия избирала их учеников в число «бессмертных». Язык был упорядочен, отлакирован, застыл в величественной неподвижности. Слова были разделены на благородные и простонародные. Любой экипаж именовался колесницей, щеки – ланитами, ветер называли аквилоном, воду в реке – речной волной, лошадь – скакуном, королей – монархами, шпагу – мечом, поэта – нежным любовником девяти сестер. Большинство простых терминов было изгнано. Слово «лодочник» стало запретным, несчастному писателю предоставлялось выбирать между кормчим и перевозчиком. Ребяческие и вместе с тем старческие вкусы требовали, чтобы поэзия была полна холодных безумств, ханжеского дидактизма или банальной галантности. Братьям Гюго, как и всем рифмоплетам той поры, оставалось только следовать установленным образцам.

      Однако Виктор уже и в то время проявлял природное стремление к музыкальности стиха, гибкости строфы, инстинктивное ощущение стиля и поэтому чувствовал в произведениях Горация и Вергилия красоты, исчезавшие в перифразах какого-нибудь Делиля. Бискара, проверяя переводы своего любимого ученика, говорил удивленно: «В этих стихах такая яркая палитра, какую я не нахожу ни у одного поэта». Он хвалил строку: «Упиваться резней и разбрызгивать кровь» – или такую: «И с хрустом алчные клыки их кости разгрызали».

      Дидона бедная, ты жертвою своих мужей была:

      Сихей почил – и ты ушла, ушел Эней – ты умерла.

      Это двустишие блестяще передает Авзония. А другое, в конце первой «Буколики», сохраняет изящество оригинала:

      Течет над кровлями дымок и рвется на простор,

      И тени, становясь длинней, нисходят с этих гор.

      Вергилий

16

Виктор Гюго. LIV («Океан»).

17

Перевод М. Ваксмахера.