Хач. Ульяна Гицарева

27 лет, ее муж, колумбиец

      Мансур, около 20 лет, таджик

      Тамаз, около 30 лет, абхаз

      Ким, 30 лет, американка

      Хелфрид, ее муж, 45 лет, чех, немецкого происхождения

      Первый.

      Второй.

      Полицейский.

      Продавец фонарей.

      Действие происходит в России и в Австралии в наши дни.

      Сцена первая

      Улыбка

      Хрущевка в среднем российском городе. Крохотная комната, прямо на полу огромный матрас, в углу стул, на котором свалена одежда. Больше ничего не поместилось.

      Катя сидит на матрасе, переводит статью. Вокруг разложены маленькие и большие словари. Входит Себастьян.

      Катя. Что ты такой злой сегодня, мужик?

      Себастьян. Я сегодня русский мужик.

      Катя. Русские мужики тоже иногда улыбаются своим женам.

      Себастьян. Моя мама говорит, у вас не улыбают. Потому что вы – снежные человеки. В Колумбии все улыбаются, потому что солнце в нас бывает даже ночью.

      Катя. У вас есть час, когда разрешают стрелять. Все улыбаются от страха. Любая старушка в аптеке может достать из авоськи ствол и выстрелить в неулыбающегося ей фармацевта, потому что ей так захотелось. На всякий случай лучше улыбаться.

      Себастьян. А почему у вас на всякий случай не улыбают друг друга?

      Катя. Улыбаться можно только своим. Если ты улыбаешься чужому, значит, ты смеешься над ним.

      Себастьян. А почему без войны ты говоришь «свой» и «чужой»?

      Катя. В России всегда война.

      Себастьян. Потому что вас все хотят?

      Катя. Потому что хотят нашу землю, а нас не хотят.

      Себастьян. У вас слишком много земли, разной. Холодной и горячей. Вам много.

      Катя. Сколько есть, вся наша.

      Себастьян. Но ты же говоришь «свой» и «чужой» о своих, а не про тех, кто снаружи.

      Катя. У нас очень много чужих хотели стать своими, поэтому теперь не разобраться кто свой, а кто чужой.

      Себастьян. Катюшкинья, но ведь я не чужой?

      Катя. Мне не чужой. А всем остальным… тебе надо стараться, мужик.

      Себастьян. Что такое шурка?

      Катя. Это имя.

      Себастьян. Это чтоб обижать имя? Это для женщин имя?

      Катя. Нет, это и для женщин, и для мужчин. Это не обидное имя, обычное. У нас в России так главного поэта зовут.

      Себастьян. Шурка?

      Катя. Да, Шурка – полностью Александр. Александр Пушкин. Он, кстати, тоже из приезжих. Из черных.

      Себастьян. Очень черных?

      Катя (смеется). Очень, из негров.

      Себастьян. Он был раб?

      Катя. Нет.

      Себастьян. Нельзя говорить «нигер».

      Катя. В России можно. У нас никогда не было рабов.

      Себастьян. А как определить: кто на кого должен работать, когда у всех одинаковая кожа. Белый белому чистит бутс?

      Катя. Если твой отец чистит бутс, то и ты чистишь бутс.

      Себастьян. Белые рабы – это… Это еще хуже.

      Катя. Нет, им платили, им давали землю.

      Себастьян. Почему им плохо?

      Катя. Они не хотели чистить бутс.

      Себастьян. Никто не хочет чистить бутс. Но тогда все будут ходить в грязных бутс.

      Катя. Ты прав. Поэтому пока ты чужой, придется этим заняться.

      Себастьян. Да, в Колумбии я не таскал коробки. Но я люблю тебя. Люблю и таскаю коробки. Ты говоришь «свой» и «чужой», а главный этот ваш скривер…

      Катя. Поэт.

      Себастьян. Поэт. Афроамериканец. Он чужой, самый главный. У вас к нему, к чужому, гордость, а он – не ваш. Вот у нас в Колумбии гордость к Шакире.

      Катя. Ну ты сравнил…

      Себастьян. Стоп! Стоп! У нас гордость к ней, ее знает весь мир. И Пушкин знает весь мир. Но Пушкин – афроамериканец, а Шакира из Колумбия.

      Катя. Ваша Шакира недавно опозорилась, потому что не могла спеть гимн Колумбии, ты сам говорил. Пушкин знал русский язык, как никто до него и после него не знал. Не зли меня, Себастьян! Ты знаешь еще мало слов и мне невозможно объяснить тебе, почему слова «Пушкин» и «афроамериканец» не могут стоять рядом.

      Себастьян. Потому-то ты, как все русские, просто не любишь американцев. Потому-то всех к ним зависть.

      Катя. Потому