Чужой монастырь. Роман Злотников

и прощал того, кто его изготовил: все-таки закон есть закон. В землях, где были запрещены театр, скульптура, светская музыка, живопись, наложены запреты на эксперименты в архитектуре и большинстве ремесел, где сознательно душилось развитие медицины, только подготовка к Большому гликко, красочному аутодафе, позволяла людям творческим и знающим показать себя. В летописях Храма уцелели многословные описания эшафотов древних правителей, желающих перещеголять друг друга в том, кто же эффектнее, сценичнее, торжественнее, завлекательнее умертвит своих подданных. Остались великолепные оды природе, баллады прекрасным женщинам и гимны богам, приуроченные к эффектным обезглавливаниям, ловким расчленениям, милосердным повешениям и иным методам отнятия жизни по мере фантазии отправителей этих жутких действ. Казни проводились на центральных площадях стольных городов, и все места для публичных казней носили одно и то же название, пусть на разных наречиях: площадь Гнева. До дня казни площади могли носить любое другое и сколь угодно древнее название. Но в день торжества это название менялось на ритуальное. Собственно, так называемое Большое гликко Аньяна Красноглазого и родилось из неуемного желания обставить последнюю жизненную коллизию наилучшим образом… Что ж… похвально, весьма похвально.

      Эту церемонию торжественного умерщвления приурочили к официальному введению во власть двоих соправителей сардонаров – Акила и Грендама. Когда последний из них произносил свою пламенную речь, приведенную выше, часть торжественной церемонии уже была показана благодарным зрителям. Так, несколько музыкантов представили на суд досужих городских зевак великолепный гимн со словами: «Освобождение, как легка ноша твоя, что ломает мне шею и плечи…» Варварская музыка, грохот, лязг и вой, производимые десятком инструментов из запасов Храма, летела над площадью вперемешку с неистовым словесным речитативом. Глотки у певцов были будь здоров…

      Наполнившие площадь и подступы к ней толпы народа были в полнейшем восторге.

      Девушки-жрицы на ребрах пирамиды вращали бедрами в прихотливом ритуальном танце. Несколько гареггинов во главе с новым любимцем Акила гареггином Ноэлем непрерывно парили над лобным местом на высоте двадцати – тридцати анниев, реяли по ветру длинные стяги, размалеванные в цвета сардонаров и украшенные довольно похоже выписанными ликами Акила и Грендама. (Живописец, в свободное от казней время пробавлявшийся окраской стен в серый и черный цвета, уж расстарался.) Нескольких осужденных, выведя на самое навершие пирамиды, напоили из резного ковшика прохладным питьем, зачем-то придавшим им сил. Питье тоже было частью ритуала, как несложно догадаться, потому что варили его по старинным рецептам бывшие повара Храма, ныне перешедшие на службу к сардонарам. Питье было великолепным, одним из его компонентов была желчь червя гарегга. И – вопреки затерянному в далеких и неизвестных здесь мирах изречению «Рожденный ползать летать не может» – именно эта желчь червя, часть того, кто ползает, вызывала