Литературные портреты: В поисках прекрасного. Андре Моруа

чувствую глубоко, что во мне,

      Не только все надежды

      Обманов дорогих,

      Но и желанья самые потухли[145].

      Сент-Бёв перевел несколько идиллий на французский язык, но французские александрины не дают никакого представления о стремительном, воздушном ритме Леопарди:

      Всегда любил я холм пустынный этот

      И изгороди терен, оттеснивший

      Пред взором край последних отдалений.

      Я там сижу, гляжу – и беспредельность

      Пространств за терном тесным, и безмолвий

      Нечеловеческих покой сверхмирный

      Впечатлеваю в дух, – и к сердцу близко

      Приступит ужас… Слышу: ветр шуршащий

      Отронул заросль – и сличаю в мыслях

      Ту тишину глубокого покоя

      И этот голос, – и воспомню вечность,

      И мертвые века, и время наше,

      Живущий век, и звук его… Так помысл

      В неизмеримости плывет – и тонет,

      И сладко мне крушенье в этом море[146].

      Реакция Мональдо на первые стихотворные опыты сына была более чем холодной. От патриотических песен несло бунтарским духом, от идиллий – греховным соблазном. Не было ли подобное сочинительство одной из тех легкомысленных, вредоносных забав, от которых надо отрешиться тому, кто силен духом и способен достигнуть высочайшего ранга в почтенных областях эрудиции и философии? Граф Леопарди громоздил все препятствия, какие только мог, на пути публикации этих стихов, «которые могли быть истолкованы как подстрекательство к мятежу» и которых не одобряла австрийская полиция. Отчаяние Джакомо достигло крайних пределов. Сам Джордани признал, что его положение, похоже, безвыходно. «Я вижу, – писал он, – что ваши горести не знают предела, им не видно конца, вас ничто не может ни исцелить, ни утешить. Одно могу сказать: если Бог пошлет вам смерть, вы должны принять ее как благодеяние… Теряя жизнь, вы не потеряете ничего». Любопытно, что эта тирада имела неожиданный результат: Леопарди почувствовал привязанность к жизни.

      На протяжении года он более не писал стихов, но заполнил одну тысячу сто шестьдесят семь страниц своего волшебного садка – «Zibaldone». Там было все: философия, филология, естественные науки, история, критика, выписки из прочитанного. И то здесь, то там – блистательная стихотворная строка.

      «Надежда, что с каждой зарею рождается вновь… И странствует вместе со мною луна…» В этом дневнике мы находим подлинного Леопарди – читателя, вскормленного всем тем, что есть лучшего у классических авторов. А следующим летом он снова садится за работу и слагает стихи, в которых нет чистой легкости «идиллий», зато появляется могучая страдальческая исповедальность. Такова последняя песнь Сафо, жалоба нежной и благородной души, прикованной к изуродованному телу:

      Отец Олимпа дал нам дивный образ

      И вечное признанье за деянья

      Иль сладостное пенье.

      Но в хилом теле дремлет вдохновенье[147].

      Так

145

Перевод Д. С. Мережковского.

146

Перевод В. И. Иванова.

147

Перевод А. Б. Махова.