И грянул выстрел. Марина Серова

дверь. Я постучала. Вскоре послышались шаги, дверь открылась, и на пороге показался мужчина лет тридцати пяти. Его длинные темные волосы были собраны в хвост, одет Акулиничев был в темную рубашку со следами краски и мешковатые, тоже в пятнах, брюки.

      – Здравствуйте, вы Матвей Акулиничев? – спросила я на всякий случай, хотя, судя по экипировке, это был, скорее всего, он. Но мало ли.

      – Он самый, – подтвердил Матвей.

      – Матвей… – я замялась, – простите, не знаю вашего отчества…

      – Бог мой! Какое еще отчество? Я, по-вашему, столетний старец? Или древнее ископаемое?

      Художник явно нарывался на комплимент, как молодо он выглядит и все такое прочее.

      – Нет, ни в коем случае, я ничего такого не имела в виду. Я частный детектив, меня зовут Татьяна Александровна Иванова, и я расследую убийство Александра Кирилловича Самохвалова. Я опрашиваю всех, кто был в тот вечер в коттедже в поселке «Радуга». Поскольку вы были в числе приглашенных на день рождения хозяина коттеджа Черемысленникова Владислава, то вот сейчас мне необходимо с вами поговорить. Кстати, Черемысленников арестован по подозрению в убийстве Самохвалова. Вам это известно?

      – Арестован? Нет, я об этом впервые слышу. Ну, ладно, проходите, поговорим.

      И Акулиничев пошел вперед. В самой мастерской – большом помещении не менее тридцати метров – было, напротив, очень светло по сравнению с коридором. По стенам стояли картины, их было очень много. Кроме того, в мастерской находились и другие предметы: какие-то вазы, судя по всему, из гипса, а также шары и подсвечники. Наверное, для создания соответствующего антуража.

      Центр комнаты был освобожден от нагромождения всяких разных предметов. В нем находились мольберт и старинное на вид кресло, обитое синим бархатом. В кресле сидела обнаженная девушка. Модель была неправдоподобно худой, ключицы выпирали, ребра можно было пересчитать. Единственное, что притягивало взгляд, – это роскошные густые длинные рыжие волосы и зеленые глаза. Волосы, как покрывало, окутывали, насколько это возможно, девушку. Мне показалось, что они в какой-то мере служили ей пледом, поскольку модель явно замерзла. Об этом свидетельствовала «гусиная» кожа, покрывавшая худые, как спички, руки позирующей. «Интересно, он, что же, пишет портрет зеленоглазой и рыжеволосой заморенной голодом ведьмы?» – подумала я.

      – Ты, Моника, ступай, налей себе чай, – распорядился Матвей.

      – Спасибо, Матвей, – неожиданно низким голосом, почти басом, откликнулась девушка.

      Она медленно поднялась с кресла, и я удивилась ее маленькому росту. Настоящая Дюймовочка, надо же.

      – Садитесь, – Акулиничев жестом показал мне на освободившееся кресло.

      – Сюда? – удивилась я.

      – А что? – пожал плечами художник. – Здесь мягко и очень удобно. Или вы брезгуете садиться после Моники?

      Вообще-то эта мысль мне даже в голову не пришла. Акулиничев истолковал мое молчание по-своему.

      – Напрасно, –